Создатель звезд

Я не мог оставить погоню. Я сходил с ума, и все же цеплялся за след. Моя добыча благоухала как все лучшее в мире и страшила, как все его ужасы. И я мучился голодом, заставлявшим догнать, догнать это создание, хотя в конце погони, я знал — не я его пожру, а оно меня. Я не сомневался: в безумную погоню меня увлекло то самое, что люди зовут Богом — возлюбленным, прекрасным и ужасным.

Наконец моя жертва отказалась от бегства и, развернувшись, бросилась на меня. Я вспоминаю и не могу воспроизвести тот миг муки и блаженства — муки, убивавшей мое звериное Я, блаженство освободившегося духа. Это было, как если бы… как описать это? — как если бы след, суливший сперва вкуснейшую пишу, а затем самого грозного врага, привел в конце концов не к вселенскому Тигру, а к вселенскому Хозяину, сверхчеловеческому хозяину, в котором так отчаянно нуждалась моя сверхсобачья природа, чтобы овладеть мной и укротить, потому что он вправе на мою абсолютною преданность и служение.

Великий миг миновал. Помню только, что когда он минул, я обрел покой, какого не знал дотоле и который, я верю, навсегда останется во мне. Весь мир представился мне в новом качестве, словно мое черно-белое зрение вдруг обрело все великолепие цветов. Только цвета, представшие мне, воспринимались не органами чувств. Я видел их глазами души. Все вещи, все люди, кого я видел до того в серых красках обыденности, теперь обогатились разнообразием нового качества, которое я называю цветом, и обрели новый смысл, как звуки обретают новый смысл в речи и в музыке. Я видел их в истинных цветах и слышал в симфонии целого. Даже сейчас, по прошествии целого дня, когда тот миг остался лишь отблеском в памяти, весь мир для меня расцвечен красками духа».

Далее следовал постскриптум:

«Все это было написано на следующий день после видения, если то было видением. С тех пор прошел еще день. Перечитав, я вижу, что не сумел описать случившегося со мной. Остались сентиментальные словоизлияния. Слова не сохранили пережитого, а затемнили его. Но я уверен, что меня постигло великое событие, и доказательства тому появятся в моей жизни. Я больше не плыву по течению. Я останусь верен науке, но не изменю и новому свету, горящему во мне. Я останусь скептиком во всем, кроме одного, не приемлющего скепсиса (после того, как оно открылось воочию) — а именно, что дух воистину должен бодрствовать и что все живет во имя пробуждения духа.

Я готов отправиться в погоню за духом. Я? Ленивый, вечно оправдывающий себя я? Хороша шутка, не правда ли? Холодный рассудок ученого подсказывает, что не пройдет и недели, как я снова собьюсь с пути. Что ж, если и так, случившееся со мной изменило все. И в этом свете… нет! Я больше не ошибусь. Не ошибусь в главном».

Сириус не без колебаний передал этот документ Томасу. Посмеется или рассердится? Или примет с надменным научным беспристрастием как данные о психике подопытного? Сириус так и не узнал, что думал по этому поводу Томас. Великий психолог держался уважительно, можно сказать, с почтением, и спросил только, позволит ли Сириус сделать две копии: «для лаборатории и чтобы показать, если не возражаешь, некоторым моим друзьям»

То, мистическое по всей видимости, переживание пробудило в Сириусе новый интерес к религии. Через кого-то из гостей Томаса он открыл для себя мистическую литературу и вскоре тратил большую часть времени на Святую Катерину Сиенскую, Святого Ионана, Якоба Беме, Веданту и тому подобное. Эти труды раздобыл для него Томас, и пахнул он при этом едко и неодобрительно, хотя на словах и на деле сочувствовал исканиям воспитанника.

Сириусу очень хотелось порассуждать о религии с искренним и верным ее приверженцем, но в кругу доверенных друзей Томаса таких не было. Все они придерживались строго научных взглядов, или же говорили: «Чувствую, что в религии что-то есть, но что — бог знает!». Беседы с такими людьми только разжигали в Сириусе голод по духовному общению, но не утоляли его.

Бывало, он мыкался у дверей церкви или часовни, глядя, как паства собирается на службу или расходится по домам. Напрягая свой тончайший слух, он ловил отзвуки песнопений, молитв и проповедей. Сознавая, что его, как простую собаку, не допустят в храм, он чувствовал себя отверженным и униженным — и с тем большей готовностью верил, вопреки усмешкам скептиков, что в этих священных стенах человек достигает высших сфер.