Совсем чужие

— Что вы! — удивился Григорий. — Это она надо мной все смеется, шуточками забавляется. В конце концов могу и я…

Анастасия Семеновна замахала руками, перебила его:

— Что ты говоришь? Подумай. Неужели тебе ее не жалко? Сколько она уже бедная настрадалась из-за этого… — но осеклась, вовремя спохватилась: неудобно об этом рассказывать Григорию. Однако, перескочив через опасный рубеж, мысль ее не оборвалась, потекла своим ходом. — Слава богу, что уехал. Я на него глядеть не могла. Как-то пришла в клуб и гляжу: все люди как люди, а он мечется по залу, как угорелый. То с одной покружится, то другую подцепит. А они, пустоголовые, рады-радешеньки. А что в нем толку? Может, он к наукам способный, — продолжала она сокрушать ненавистного ей Николая, — а к нашей жизни непутевый. Уедет в город, там не понравится — опять куда-нибудь сиганет. Характер у него непостоянный.

Григорий знал, чего она опасалась. Подвернется дочери какой-нибудь верхоглядный муженек и увезет ее из обжитого родного уголка в незнакомое место. Она, конечно, туда не поедет. Нечего ей на старости лет трясти своими костями. И останется доживать последние дни в тоске и одиночестве. И дочери больше не увидит, и внука не понянчит.

— Я его, чертилу окаянного, еще с самого детства невзлюбила, — копнула поглубже Анастасия Семеновна. — Забыла уж, в какой год снегом занесло всю деревню. Школа выше всех домов, и к ней до самой крыши тянулся от дороги сугроб. Ребята с утра и до самого вечера катались на санках на этом сугробе. А он что ж отчебучил. Влез на крышу с Васькой Поповым и напихал мне полную трубу снега. Я как затопила печь, дым клубами повалил в комнату. Ох-хо-хох, думаю, страсть какая. Мариночка от дыма кашляет, плачет. Вот я тогда и прибежала к вам за помощью. У тебя отец еще был живой. Ты трубу шестом пробивал. Выпачкал сажей пальто свое новое и заплакал. Я тебя уговаривала-уговаривала, никак не уйму. Ты как бес глаза вылупил, сжал кулаки и побежал их искать. Вроде ты им тогда подсыпал?

— Одному Ваське Попову, — уточнил Григорий. — Николай-то домой удрал и матери пожаловался. А она утром пришла в школу и стала меня допрашивать: «Какое ты имеешь право ребят избивать? Если они поозорничали, ты должен сообщить об этом учителям и родителям, а не лезть со своими кулаками. Чтобы я больше, — говорит, — не слышала о твоих хулиганских проделках». И вроде я стал виновником, — закончил Григорий и покраснел.

Не любил он судачить по-бабьи о людях, тем более про Николая, своего соперника. Ему казалось, что в таких случаях надо лестно отзываться, чтобы никто не подумал, будто он человека осуждает по злобе.

— Может, вы посидите? Заходите, Анастасия Семеновна, — пригласил Григорий.

Но соседка отказалась:

— Домой сейчас пойду, ужин надо готовить.

Глаза у нее слезились от ветра, на побелевшей от времени темной жакетке чернели на локтях свежие заплаты. Но туфли на ней были современные: на тонкой подошве и с острыми носами. Видно, попали они к ней с ног дочери.

— Придет поздно, — рассказывала Григорию она, — начну ее точить, а ей хоть бы что. Никак к моим словам не прислушивалась. А чуяло мое сердце, что ничего хорошего из их гулянок не получится.

Об этом Григорий уже слышал от нее. Она приходила к нему вечерами, жаловалась на дочь. С перового взгляда могло создаться впечатление, что она оправдывалась перед ним. Григорий помогал им в хозяйстве: подвозил топку на зиму, заготовлял сено, ремонтировал квартиру. В свою очередь, Анастасия Семеновна убирала у него в доме, носила ему молоко к завтраку, смотрела за его огородом. Вообще он считался в их семье своим человеком. В совхозе его называли женихом Марины. Но стоило сделать ей шаг в сторону, и все изменилось. Семейные связи соседей оборвались. Григорий перестал бывать у них в доме. Людская, молва разжаловала его из почетного жениха в неудачного холостяка. Не желая примиряться с мыслью, что она теперь лишилась надежного зятя, за которым можно было бы ей со, слабым здоровьем жить спокойно, как за каменной стеной, Анастасия Семеновна нападала на дочь каждый день, повелительным голосом гипнотизера выкрикивала:

— Ложись спать! Никуда не ходи!

Но дочь не смыкала век, широко раскрывала глаза, глядела на мать с, изумлением и непокорным упрямством. Она была уже заворожена другим. И когда дочь уходила, Анастасия Семеновна шла к Григорию. Удобно или неудобно было ей к нему обращаться — она об этом не думала. Некому, кроме него, изливать ей свою душу, не у кого искать сочувствия. Заговорщически шептала она ему целый вечер о своем желании сломить характер строптивой дочери. Не оправдывалась она перед Григорием, а искала в нем верного союзника. Но он не подавал никаких надежд на тайный сговор. Тогда она поднималась, трясла седой головой, с укором говорила:

— Ох, Гриша, уж больно ты смирный. Вся шоферня бойкая, а ты какой-то чудной. Мухи не обидишь. Тебя и цыпленок залягает. Куда тебе отвадить от нашего дома Кольку!

И, шаркая ногами, исчезала за дверью.