Современная повесть ГДР

Простите, если я снова забежал вперед, говоря о будущем своего старшего сына, если я обхожусь с временем, словно это пустяк. Признаюсь вам честно, такими забежками я немного тешу себя самого, кажусь себе маленьким божком, которому уже известен конец истории или то, что можно принять за ее конец, когда сама история еще не дошла до середины либо еще не дала понять, как она будет развиваться дальше. Мне же на правах божка известно даже, что она еще продлится, когда минет то, что сейчас можно принять за ее конец. Это маленькое знание, как мне кажется, принадлежит к набору радостей для маленьких божков. Ну, короче говоря, при этом литературном методе речь идет о радости, которая еще была мне неведома на середине моей жизни, теперь же я описываю середину своей жизни, как сообщал ранее, уже миновав эту середину — другими словами, с конца, и как оно есть, так и есть.

Я заношу наши вещи в вагон, а фройляйн Ханна возится с моим сыном и старается быть полезной до последней минуты.

— Ты не забудешь Ханну? — спрашивает она мальчика.

А мальчик не знает, как отвечать. Он уже предвкушает события поездки. Наряду с привлекательными чертами матери он частично унаследовал и мои, отталкивающие.

— Тебе пора, — говорит он Ханне, — не то они угонят твою тележку. — Ханна делает широкий жест, словно в садоводстве к ее услугам имеется целая армия таких тележек.

Я благодарю ее за то, что она нас проводила. Фройляйн Ханна поднимает на меня глаза, словно ждет еще каких-то заверений. Два завитка выпрыгивают у нее на лоб из-под платка, и я делаю нечто необязательное: я трогаю указательным пальцем один из этих завитков, и фройляйн Ханна принимает мой жест за нечто более серьезное, чем это есть на самом деле.

Год спустя господин Хёлер в письме задаст мне вопрос, не составит ли для меня труда написать отдельно письмо Ханне, у нее развивается душевная болезнь, она все время говорит обо мне, врачи считают, что это пройдет, но, так или иначе, я для нее persona grata, если прибегнуть к латыни.

Я не пишу отдельное письмо фройляйн Ханне, я и семейству Хёлер больше ничего не пишу. Об эту пору меня самого сотрясают всевозможные кризисы, и я использую их как отговорку, чтобы объяснить самому себе, почему я не пишу ни Ханне, ни Хёлерам. Оглядываясь назад, я вижу, что вышел тогда на такую полосу жизни, когда был бессердечен и не ведал сострадания. Задним числом я стыжусь своего бессердечия. Я даже вынужден принимать меры, чтобы этот стыд не разъел последний отрезок моей жизни, а спастись от разъедающих самоупреков я могу, лишь свалив вину на самое жизнь: именно она на протяжении определенного отрезка сделала меня таким бессердечным.

Но я еще увижу фройляйн Ханну тридцать семь лет спустя. Со мной будет милая спутница моей жизни и младший сын, а фройляйн Ханну, которая именуется теперь фрау Шикеданц или как-то похоже, мы обнаружим в садике позади главного дома. Я погнался за своим прошлым в порыве сентиментальности, которая иногда на меня накатывает, а еще потому, что возомнил, будто в моих силах оделить двух дорогих мне людей частицей этого прошлого.

Черешни, как я уже сказал, поднимаются вверх по склону вдоль веранды. Ягоды созрели, и вокруг них жужжат осы. И обрезанные кусты самшита до сих пор стоят возле ступеней, а вам известно, что в одном из них я спрятал тогда свое грубошерстное пальто.