Современная повесть ГДР

Эта приманка совпадает с желанием, которое вызрело во мне и окрепло: я опять хочу написать роман, третий по счету, если учесть две первые попытки, которые нигде не напечатаны и хранятся в дорожной корзине. Мои связи с веймарским редактором расшатались, он посмел бросить мне упрек, что, мол, я — враг будущего. Попробуй стерпи такое! Попробуй согласись! А кроме того, пошли прахом иные надежды, которые я втайне питал: американизация, заморские страсти той женщины, которую я именую матерью своих сыновей, вроде бы улеглись, но сама она отнюдь не обращает на меня высвобожденные желания. Фройляйн Ханна рассказывает, что встречала ее на променаде, и женщина, о которой я веду речь, была там с мужчиной, с немцем. Впрочем, если быть точной, мужчина был не совсем немец, он переводчик у русских. Вольно или невольно фройляйн Ханна подбросила мне разочарование. Впрочем, что такое разочарование? Не есть ли оно то состояние, в котором оказывается человек, когда у него не исполнилось какое-нибудь желание, а он-то по наивности воображал, будто действительность подчинится человеческим желаниям?

Впрочем, это все красивое философствование, а на деле я просто отыскиваю повод побывать у нее и, разумеется, нахожу: если я вернусь в деревню к родителям, я возьму с собой ребят. Это мой долг. По решению суда. Разумеется, я мог бы просто написать ей об этом, но вам известно, что я не теряю надежды еще раз хоть полчаса побыть с ней наедине, и моя глупая надежда (глупая с позиций этого дня) велит мне нагрянуть к ней без предупреждения, и я вновь поднимаюсь по той лестнице, и шаги мои смешиваются с прежними шагами множества мужчин, которые уже поднимались по этой лестнице, с шагами международной мужской общественности. И не пытайтесь доказывать мне, что ступеньки не способны сохранить воспоминание о каждом шаге. Как же иначе можно объяснить, что ступеньки стираются?

Я стучу, и голос, который во времена оны я слышал ежедневно, говорит: «Войдите».

Я вхожу. Она сидит за кухонным столом и курит. У нее сидит подруга и тоже курит. Обе глядят на меня, отчасти с испугом, отчасти с любопытством. Не иначе принимают меня за астральное тело. У подруги даже ноздри раздуваются. Я поспешно приступаю к делу. Так, мол, и так, говорю я, у меня важный разговор.

— Прошу! — отвечает мать моих сыновей.

Я сообщаю, что хотел бы поговорить с ней наедине. Она и слушать не желает. Эта дама — ее приятельница, и у них нет секретов друг от друга. Даму, кстати, зовут Бабс.

Мать моих сыновей уступает мне свой стул, пересаживается на кушетку к приятельнице и выражает сожаление, что не может предложить мне какой-нибудь Drink. Она так и говорит: Drink. Короче, в каких-то заповедных уголках своего существа она еще остается американкой. Очень мило, что ты зашел, говорит она, но это звучит как общепринятая форма вежливости.

Я заговариваю о предстоящем отъезде, о том, что хочу взять сыновей, а она слушает меня и глядит на меня так завлекательно, как глядела, когда мы встретились первый раз, в гостиной у ее родителей.

Был знойный летний день, жужжали мухи, на дворе ворковали голуби, и открытое окно казалось слишком узким для всей полноты летнего дня, льющегося в комнату. Тогда я и увидел эту улыбочку впервые, улыбочку, в которой участвовал только широкий рот незнакомки да зовущий взгляд невинного животного. Уже позднее я мог наблюдать, как постепенно примешивалась к этому взгляду скрытность. Возможно, я сам присочинил скрытность, потому что ближе узнал эту женщину, а для посторонних ее взгляд так и остался взглядом невинного животного, взглядом красивой суки, чау-чау например, которая никогда не делает то, чего хочешь ты, которая делает то, чего хочет она, и все попытки хоть немного воспитать в ней то, чего хочешь ты и что доставило бы тебе радость, остаются безрезультатными; сперва она ведет себя так, словно ты и впрямь ее воспитал, но сама только и ждет, когда ты отвернешься или задумаешься о чем-нибудь, чтобы тотчас украдкой шмыгнуть прочь и заняться тем, чего хочется ей.

— Обоих мальчиков? — спрашивает она.

— Их мне присудили при разводе, как тебе известно, — отвечаю я.

Подруга ждет скандала и делает вид, будто совсем уже надумала уйти. Ее, разумеется, удерживают, и она начинает шумно курить, выпуская дым изо рта и из носа.

— Еще неизвестно, остались ли в силе решения нацистского суда, — изрекает мать моих сыновей, причем говорит о нацистах таким презрительным тоном, словно всю жизнь их ненавидела. — Наступают прогрессивные времена, — продолжает она.

Она уже явно успела нахвататься разных словечек, принесенных в наш город советскими солдатами и их переводчиками. Она сообщает далее, что готова уступить мне одного мальчика, а отдать двоих сразу — это было бы выше ее сил, сил одинокой женщины, разведенной жены, и мне кажется, будто она говорит все это лишь затем, чтобы разыграть перед подругой материнские чувства, а та знай себе сидит, смолит табак и выпускает дым.