Современная идиллия

— Но за что тебе было любить меня? Скажи, за что? Дурочка я, глупенькая. И поверила ему…

— Как за что? Разве ты не была всегда ко мне так приветлива, разве твое хорошенькое личико может не нравиться?..

— А! Вот что! Так тебя пленяла не я, а моя красивая маска? Будь я немножко дурнее, ты бы и не взглянул на меня? Ох, горе ты мое, горе! О-ох!

— Да полно же, дитятко мое, ребеночек полно, — вразумлял ее натуралист, — чего же тут убиваться? Разве женщина может пленить чем другим? Главное в ней — прелесть обхождения и телесная красота. Если бы мы влюблялись только в ум, то, конечно, не пленялись бы женщинами, а мужчинами.

Слова молодого человека не только не успокоили швейцарки, они привели ее в полное отчаяние: приложившись головою к стулу и дрожа всем телом, она опять зарыдала:

— Ох, тошно мне, тошнехонько!

— Дорогая моя, ангел мой, перестань, мне надо ехать, не расстаться же так? — говорил Ластов, обнимая ее и стараясь придать своему голосу возможно большую нежность.

Мари, задыхаясь от слез, твердила свое:

— Ох, тошно мне! Матушки мои, как тошно! Нечего, кажется, говорить, что положение Ластова было самое незавидное: слезы почти так же заразительны, как зевота, в особенности если знаешь, что сам ты причина их. Поэту нашему сильно щемило сердце, и что-то начало уже подступать к горлу, к глазам. Он ощутил неодолимое желание почесать у себя за ухом; но — обеими руками поддерживал он плачущую, и нечем было привести в исполнение задушевную мысль. Тут вспомнилось ему, что подравшихся собак разливают холодною водою; он поднял голову: на столе стоял, по обыкновению, полный графин. Тихонько вытащил он свои руки из-под мышек девушки и хотел подойти к столу; та схватила его за руку:

— Ах, не уходи, не оставляй меня!

— Да я не уйду, я только за водой.

И, почесав теперь за ухом, он торопливо налил в стакан воды и воротился с ним к девушке. И в этот раз он рассчитал верно: едва сделала она два-три глотка, как утихла; несколько погодя приподнялась с полу, присела на стул и отерла широким рукавом слезы; затем, глубоко вздохнув, выпила с жадностью остаток воды и отдала стакан молодому человеку.

— Ну, наплакалась, — произнесла она, силясь улыбнуться. — Ты не взыскивай, милый мой, ведь я не Лотта… Да и за что мне сердиться на тебя? Разве ты виноват, что нашлась девушка лучше меня? Ты и не такой еще достоин.

— Добрая моя…

— Полно, не представляйся, я знаю, что я теперь тебе бельмо на глазу, что у тебя в эту минуту только одно на уме: как бы скорее отвязаться от меня.

— О, нет, Мари, ты ошибаешься…

— Не хитри хоть перед концом, разве я не вижу? Глаза влюбленной зорки. Но ты был прав, говоря, что так нам нельзя расстаться; разойдемся друзьями. Если я тебя чем обидела, если надоедала — прости великодушно, не поминай лихом.

— Милая, как же ты можешь думать… Я готов в эту минуту все сделать для тебя.

— Правда.

— Сущая.

— Так я имела бы к тебе просьбу… Ластов невольно нахмурился:

"Ах, черт возьми, ну, попросит отказаться от Наденьки?"

— Подари мне на память эту булавку.

Галстук поэта был зашпилен золотою, с эмалью, булавкой. Лицо его прояснилось, и с необыкновенной готовностью отцепил он булавку, так что повредил даже галстук.

— На, любезная Мари.

В это время за окнами послышался стук колес. Ластов встрепенулся:

— Дилижанс! Пора. Прощай, моя дорогая…

Она бросилась к нему на шею и стала осыпать его жгучими поцелуями. Потом тихо оттолкнула от себя.

— Ступай, тебя дожидаются. Да хранит тебя Господь.

Она упала в бессилии на стул.

Ластов схватил в одну руку чемодан, в другую — альпийскую палку, трость и плед и, наскоро поцеловав еще раз девушку, выбежал на лестницу.

Дилижанс действительно уже дожидался внизу, перед площадкою отеля; около него толпилось несколько Я'ских, пансионеров, в том числе Змеин, Брони, Наденька и мать последней. Бросив чемодан к остальной поклаже на империал дилижанса, Ластов взял под руку корпорната и отвел его в сторону:

— У меня, друг мой, есть к тебе небольшое поручение. Исполнишь?

— Вопрос! Само собою. В чем дело? Ластов достал свое послание к Наденьке.

— Как мы отъедем, так передай, пожалуйста, младшей Липецкой, да чтобы никто не видел.

— А, а! Хвалю. Но мне полюбопытствовать можно?

— Нет, и тебе нельзя. Мы отправляемся теперь на женевское озеро, а там в благословенный край,

Где вечный лавр и кипарис
По воле гордо разрослись.

Так если бы пришлось почему-либо писать, ты можешь адресовать в Неаполь.

— Да что ж это тебя так баснословно ехать приспичило? А! Понимаю:

Vor der Liebe ein Jiingling lief,
Glaubte, sie ware hinter ihm,
Doch sie sass ihm im Herzen tief.

От любви ли юноша бежал,
Думал, что злодейка позади,
А она засела глубоко в груди (нем.).

Напрасные старанья: не убежишь.

— Увидим! Ну, прощай.