Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

День сегодня был неудачный. Дороги пробивают новые люди. Доберемся до участка — узнаю, далеко ли продвинулись. А население Брода, сдается, вымерло. Придется самим разбрасывать глубокие завалы. Значит, опять задержка. Не ручаюсь и за завтрашний день. Но мы сделаем все, чтоб поскорее пробиться до рудненской площади. Правда, я опасался, что люди у меня свалятся от усталости. Оранжевые дорожники! Если придерживаться трудового законодательства, всем им с завтрашнего утра полагается двухнедельный отгул…

Люди вышли на работу, а домой уже не попали.

Когда мы проезжали через площадь, там как раз грузили в трехтонку смесь. Бальцар затормозил возле куч. Я так поспешно бросился к погрузчику, что даже упал. Шофер трехтонки стоял у кабины, курил, пряча сигарету в ладони.

— Сколько берешь?

— Полную.

Значит, три тонны. Этого хватит, чтобы посыпать шестьсот метров дороги.

— Продвинулись хоть немного?

— Есть малость.

— А ну выкладывай, что знаешь.

— Метров триста прошли. Все. Поехали!

Обе «татры» двинулись дальше. Появилась надежда, что к утру нам все-таки удастся достичь Рудной. К утру! Ради этого я бы согласился даже на то, чтоб все заслуги приписали Павличеку!

В конторе я бросился к телефону — передать в Дроздов сведения. Сказал им все, велел записать сообщение слово в слово — и навалилась на меня безмерная усталость. Я выпил кофе, самочувствие не улучшилось. Тогда я нахлобучил шапку и вернулся на площадь. Как раз успел: трехтонка отправлялась на трассу…

Вернулся я с этих завалов только к полуночи. Снег сыпал беспрестанно, хотя ветер поутих. Зедник все время шел впереди, словно состязался с кем-то. Сменить его было некому. Только он и умел в случае чего наладить фрезу.

Он остановился ненадолго, только когда я подошел к нему.

— Видите? — показал он в темноту.

Сначала я ничего не разглядел. Потом во мраке прорезалась крошечная алая точка.

— Телебашня Рудной, — сказал Зедник. — Она над городом стоит.

— Сколько?

— Шесть километров. У меня глаз верный.

Шесть километров до города, где нас так ждут! В такой буран это безмерная даль. Дорога здесь проходит у подножия отлогого холма, на самой вершине которого мерцало несколько огоньков.

— Сосновая.

— Крепкий кооператив, — заметил Зедник. — Я там работал до того, как в дорожники подался.

— Правда, крепкое хозяйство? — переспросил я.

— Ага. Лучшее в окрестностях Рудной.

— Они должны были сами расчистить к себе дорогу. У нас с ними договор.

— Это они могут, — кивнул Зедник. — У них «сталинец» есть. Они на нем зарабатывают. Зимой сдают в аренду, дороги прокладывать.

— Моравца знаете?

— Конечно. При мне трактористом был.

— Теперь он председатель кооператива. Он-то и подписывал со мной договор.

— Знаю. Добрый мужик. Для людей все готов сделать. Электричество провел. Звал меня обратно, да я не пошел.

Мне не хотелось расспрашивать больше. Алая точка вдали так и притягивала к себе.

— Неохота расставаться с этой машинкой, — объяснил Зедник. — Работает как часы, старая тарахтелка.

Он засмеялся. У него была улыбка хорошего человека. Такие улыбки здесь у многих. Но их надо уметь понять. Душевная у него была улыбка.

— Мать у меня там, — продолжал он. — Живет в старой избушке и не желает никуда трогаться. Вот кончу работать на дорогах, тоже там поселюсь.

— Сколько лет вашей матери, Зедник?

— Восемьдесят. Еще картошку сажает, корову доит. У нее есть надел на свекловичном поле. Она у меня еще молодуха! А сколько, думаете, мне?

— Пятьдесят.

— Да нет… — Он глянул на меня с легкой снисходительностью. Не знаешь, мол, ты людей. Я видел — он так подумал. Отметил про себя. — Шестьдесят первый пошел!..

А на вид не дашь!

Он двинулся дальше, медленно удаляясь. Я зашагал к опорожненной уже трехтонке. И через полчаса снова был в Броде. Ровно в полночь.

Обадал уложил Павличека на кровать, приготовленную для меня.

А я еще и не притрагивался к ней. Павличек спал не раздеваясь. Так сказать, в боевой готовности. Обадал клевал носом на стуле у телефона. В доме было тихо. В задней комнате некто храпит на моей кровати… Хорошо, что не я. Просто отлично, что я вообще не ложился.

— Мне никто не звонил?

Обадал мгновенно очнулся. Вопросительно поднял глаза. Перелистал дневник.

— Было бы записано. Ничего нет.

«А что, если позвонить?» — подумал я и потянулся было к трубке, но отдернул руку.

Нет, нет, никакого смятения я не испытывал. Поколебавшись немного, набрал свой домашний номер.

Ждал, волнуясь. Гудок раздавался через равные промежутки времени. Трубку никто не снимал. Я подождал еще. Спит крепко, наверное, приняла снотворное. А сына нет дома. Где-нибудь в дискотеке. Веселится, явится позже. А Эва должна быть дома, пускай бы взяла трубку, а там, услышав мой голос, и положила бы. Втайне я надеялся, что так и будет. Мы всегда откликались на все звонки. Мне ведь часто звонят домой по делу. Не бывало, чтоб кто-нибудь дома не снял трубки. Всегда, даже теперь, Эва передавала мне, если кто звонил.