Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— Отдыхают… Да и пурга не дает…

Я отпил чаю. Превосходный! В нос шибал аромат сливовицы, дурманил голову, напоминая давние зимние вечера молодости. Сад, окруженный кустами терновника, из ягод которого мы с Ваничеком в Доброй гнали самогон, жгучий, как огонь.

— Отличная у тебя сливовица. Домашняя?

— Ага. Еще до снега гнали.

— Пускай люди отдохнут. Ничего мне не объясняй, сам понимаю. Но поди объясни директору машиностроительного, почему ты не можешь начать работы.

— А что ему объяснять?!

— Выпей и ты, Обадал. На здоровье. — Я пододвинул к нему бутылку.

Он опасливо посмотрел на нее и отхлебнул с наперсток.

— Что будем делать?

— Дадим людям еще часок поспать. Из тех, кто приехал со мной, четверых вышлешь, на трассу. Достала со стругом гони к Рудной. Да, да, к, Рудной, — повторил я, встретив его вопросительный взгляд. — Пускай разведает, как там на дороге. И звякни-ка в осиное гнездо. То есть в Рудную, в тамошнюю милицию — не знают ли, до какого места от города они еще могут добраться.

— Почему Достала?

— У него самый большой опыт работы со стругом, все хитрости знает, — объяснил я. — На пятачке развернется, хотя в десятитонке вместе со стругом восемь метров будет.

— В Рудную не дозвониться. Видно, провода сорвало.

Буран осадил нас, медленно наваливаясь на грудь. Он поднял забрало, чтоб лучше видеть, и пляшет вокруг нас. Хлопья летят с неба, нежные, светящиеся, и, уплотняясь, давят. Я видел: дорожному мастеру Обадалу больше всего на свете хочется закрыть глаза и проспать всю эту карусель.

Я вынул полотенце. Из крана текло. Под этой струйкой я ополоснул лицо. Теперь я чувствовал себя отлично. Алкоголь взбодрил меня изнутри, холодная вода — снаружи. Теперь я готов был в любую минуту выйти на трассу и повести свое войско против этой сволочной пурги.

Обадал клевал носом. Прикрыв веки, тупо уставился в одну точку. Я подсчитал, сколько мне удалось поспать за эту неделю, вышло — пять часов. Привычка. У Обадала такой привычки нет. Мужчина в теле. Он страшно боится что-либо решать и всякий раз, как я приезжаю к нему на участок, встречает меня с церемониями. Я долго не понимал, откуда такая почтительность, пока не догадался, что он просто боится меня, как некоторые боятся черной собаки только потому, что она черная и у нее длинная морда.

Придвинув к себе телефон, я набрал номер.

На другом конце провода отозвался Павличек. Он ждал звонка и снял трубку после первого же гудка.

— Это ты?

Во рту скопилась слюна с привкусом алкоголя — я сглотнул. Надеюсь, Павличек не унюхает.

— Позвони директору. Да, да, сейчас. Ночью. Дорогу от Брода до Рудной занесло по макушку. Положение катастрофическое, понятно. Еще скажи ему, мы могли быть тут двумя часами раньше, но ты проспал. Не забудь.

Он запротестовал, меня это обозлило.

— Хочешь, чтобы я ему сам позвонил? Соображаешь, что я могу ему наговорить? Так что лучше звони ты! И пускай не скликает никаких совещаний. Без них знаем, что делать. Пурга, правда, не стихает, но к утру она обычно кончается. Выезжаем через час. Да занеси это в дневник, будь добр.

Обадал разлепил глаза-щелочки.

— Послушай, ты уже отправил Достала?

Он бросился к двери. Шаги… Затем, издали, слабый рокот тяжелого грузовика. Обадал вернулся весь в снегу. Его недовольное лицо выдавало страдание.

— Сказал ты ему, чтоб проехал как можно дальше?

— Он и сам знает.

— Надо было сказать. А то развернется на первом же перекрестке и назад.

— Да знает он. Двадцать лет за рулем, верно? Нечего его за ручку водить.

— Я и не прошу.

— Так в чем же дело?

Во мне закипало раздражение.

— Возьми-ка стакан, да выпей полный, — посоветовал я.

— Тогда и вовсе засну.

— Слушай, ты меня не зли!

— Да что вы опять?! — обиженно вскричал он.

Он на ногах не стоял. Тяжело опустился на стул.

— Вечно все не по вас, черт возьми!

Я ломал себе голову — чем бы на него подействовать. Наконец придумал:

— Пробьемся к Рудной — кучу денег получишь!

— Бросьте вы. Я на это не клюну. Двадцать раз сулили, а вышел шиш.

Все-таки я его расшевелил. Деньги — не самая сильная сторона Обадала.

— Ну, шиш так шиш, — говорю. — Только не хнычь. Хныкать на людях запрещаю, да и при мне не советую.

— Вы обо всех одинаково судите. Думаете, не знаю?

Ожил! Стер ладонью капли с лица. Вытащил платок, провел по затылку.

— Да ну? Ты уверен?

— Железно, — ответил он. — И все здесь так же считают.

— Вот ты — ради денег работаешь, да?

— А жить-то на что?

— Хорошо. Тогда чего ради ты третью ночь не спишь, не зная наперед, сколько за это заплатят?

— Ради ваших прекрасных глаз, товарищ начальник.

— Глаза у меня не прекрасные.

— А чтоб вы не орали на меня. Все вас боятся, вот ради чего.

— Ладно, — говорю, а сам наблюдаю за ним.

Он сидит напротив меня, дородный, втиснутый в ватные штаны и мохнатый свитер; руки положил на колени, голову склонил, на шее слева виднеется широкий шрам — когда-то расплавленный асфальт брызнул ему за воротник и обжег неприкрытую кожу; в тот раз Обадал тоже не знал, сколько им заплатят, но старался заасфальтировать побольше.

— По-твоему, Обадал, все фрезы и струги, что мы закупили, с неба свалились, да?

— Ну и что?