Она ушла на кухню, вернулась с коньяком и дала мне рюмку.
— У тебя там что, непорядки?
— Немножко. Ничего, это пройдет.
Я потягивала коньяк и смотрела на небо. Мама стояла, глядя на меня, потом опять ушла. Я все смотрела на небо. Оно будто хотело сказать мне что-то. Я была одна, в каком-то незнакомом месте. Все притихло. Даже ребенок притих.
Шерон вернулась.
— Ты сегодня видела Фонни?
— Да.
— Как он?
— Он замечательный. Его били, но он не побит. Понимаешь? Он замечательный.
Но я была такая усталая, помню, и говорила-то через силу. Что-то вот-вот случится со мной. Я чувствовала это, сидя в кресле, глядя на небо и не двигаясь. Мне оставалось только одно — ждать.
— Кажется, Эрнестина раздобыла остальные деньги, — сказала Шерон и улыбнулась. — У своей актрисы.
Я еще слова не успела вымолвить, как раздался звонок, и Шерон пошла открывать. Что-то в ее голосе там, у двери, заставило меня вскочить с места, и рюмка с коньяком полетела на пол. Мне до сих пор помнится лицо Шерон, она стояла позади Джозефа, и мне помнится лицо моего отца.
— Фрэнка нашли, — сказал он, — далеко-далеко вверх по реке, в лесу. Он сидел в своей машине с запертыми дверцами, мотор был не выключен.
Я опустилась в кресло.
— А Фонни знает?
— Вряд ли. Пока еще не знает. Узнает только утром.
— Я поеду скажу ему.
— До утра ты туда не попадешь, дочка.
Джозеф сел рядом со мной.
Шерон резко спросила меня:
— Ты что, Тиш?
Я открыла рот сказать сама не знаю что.
Когда я открыла рот, дыхание у меня перехватило.
Все куда-то исчезло, остались только глаза моей матери. Глубокое бездонное понимание протянулось от нее ко мне. Потом я уже ничего не видела — только Фонни. И я закричала, и сроки мои пришли.
Фонни работает по дереву, по камню, насвистывает, улыбается. И где-то далеко, но все ближе и ближе слышится плач, плач, плач, плач, плач, плач, плач, плач, плач ребенка, точно он задумал пробудить мертвых.