Совок и веник

– А эти дадут. Тут уж без обмана.

– А как они выглядят?

– Многие из них выглядят, как мы с тобой. Но это развитая цивилизация.

– А у них искусство есть?

– Мы скоро все узнаем, дружище. Ровно через год. Подождем. Кстати, не пора нам на ланч?

– Мэл, еще пара вопросов про котов – и пойдем. Ты ведь рисуешь котов. Все знают: ты любишь марсиан, любишь покушать и любишь рисовать котов. А если тебе под страхом смерти запретят рисовать котов? Что будешь делать?

– Буду их разводить! Буду их кормить, гладить… и рисовать собак. А кто мне запретит?

– Еще скажи, как ты начал рисовать котов? Какой случай тебя подтолкнул?

– Ну, я сидел, смотрел на своего кота. Он такой мудрый, такой спокойный. Не как мы, люди – все бегаем, суетимся. А коты никуда не торопятся. Они знают про вечность. Вот я сидел, смотрел на кота, а потом взял блокнот. Три блокнота изрисовал. И понял, что хочу рисовать котов. Понимаешь. Макс, я люблю в кошках то, что они связаны с вечностью. Их покой, их сон, их невозмутимость. Пойдем есть – я уже с ног валюсь от голода.

Мы спустились по железной лестнице, вышли во двор.

– К Диане идем?

– Давно тебя не было. Диана три месяца как уехала.

– Что ты говоришь?! – Аж ноги подкосились. Диана уехала! – Как это – уехала?

– Домой, в Италию. Слушай, она сорок лет здесь отбарабанила. Ну сколько можно мерзнуть. На Сицилию уехала. Теперь один португалец ее кафе взял. Старается пока.

И правда, португалец. Там, где у Дианы висели открытки с видами Сицилии, у новенького паренька – открытки с видами Мадейры. Улыбается, руку протягивает, обещает настоящее португальское меню. Пока – только сосиски, а уж там он развернется. Ничего, скоро жизнь его пообломает, поймет, что счастье в яичнице с бобами и камберлендских сосисках с кетчупом. Лет двадцать продержится – и назад. Впрочем, кто знает, что будет через двадцать лет. Особенно если пришельцев учесть.

Мы взяли сосисок, сели за стол.

– Мэл, ты обещал рассказать, как ты однажды был коммунистом.

– А, это… Это когда я еще в Гримсби жил. Я стал на собрании профсоюза вопросы задавать. Мне говорят: а вы, Петтерсон, случайно, не коммунист? Строго так сказали, ну я и напугался. Время было такое… Еще турнут с работы.

– Это какое время, Мэл? Золотые шестидесятые?

– Может, семидесятые… – Он забыл или не захотел ответить.

– Скажи Мэл, а за кого ты голосовал на этих выборах?

– На выборах?

– Ну да, на последних выборах. Ты ведь обычно за лейбористов голосуешь?

– Да, я раньше голосовал за лейбористов, – аккуратно ответил Мэл.

– А сейчас?

– Это такие подонки, Макс! Нет, уже не голосую.

– А за кого голосуешь, за консерваторов?

– Ты сошел с ума!

– Неужели за либералов?

Мэл пожевал сосиску, запил водой.

– А я уже много лет ни за кого не голосую. Ну их всех к чертовой матери.

Колбасная эмиграция

Мэлвин Петтерсон работает не спеша, делает долгие перерывы, любит попить чайку, поговорить. Он глава мастерской печатников в Брикстоне, он сознает свое значение, ценит свое слово.

Беседы начинаются после ланча, когда мы возвращаемся из харчевни «У Дианы». Казалось бы, поговорить можно и за едой, но за едой Мэл просматривает газету «Sun».

После трапезы самое время приступить к работе, но тут под окнами появляется темненький паренек с корзиной сандвичей – в три часа дня он обходит промзону, продает работягам бутерброды. В «Диане» трапезы проходят бурно, Мэл обыкновенно съедает по две тарелки жирной пищи, казалось бы, можно и угомониться. Однако человек с корзиной бутербродов дразнит его воображение: как охотник приходит в возбуждение при виде лисицы, так и Мэл перестает владеть собой, если на горизонте появляется еда. Мэл подходит к окну, манит африканца. Тот поднимается на четвертый этаж, и Мэл изучает его корзину, перебирает бутерброды. «Что это? O, tuna-fish! Beautiful! А это что? Ветчина? Ветчина, так-так… Ну, давай ветчину! I go for it!». Мэл садится лицом к окну на свой специальный стул – широкий стул с огромной спинкой – обкладывает себя бутербродами, придвигает телефонный аппарат.