Совок и веник

Объяснил, что в Америке финансовые магнаты сплошь евреи, и круговая порука их общеизвестна.

Дандурей сказал:

– Самое гнусное, что они революцию сначала устроили, русские храмы порушили, – а сейчас, когда семьдесят лет барахтаемся в дерьме, пальцем показывают и смеются.

Поговорили о Троцком.

Чикатилло вспомнил, что все чекисты – жиды.

Гусев хотел было сказать «не все», но сдержался. «И храмы русские – разве евреи рушили? – хотелось крикнуть ему. – Да где вы в ярославской деревне еврея сыщете? Нашему мужику волю дай, он и свой дом спалит».

Он молчал, глядя в стол, сжимая под скатертью кулаки. Не здесь бы, не в кругу друзей испытывать это горькое унижение немоты.

Он крикнул мысленно: «А Бабий Яр? А сожженные миллионы? А ваши русские мужики-черносотенцы с царем во главе? Что же вы все врете?»

Нос его заострился, глаза сузились.

«Да и что здесь за народ такой? – кричал он внутри себя. – Двумястами миллионами, видите ли, один крутит. А народ – здоровый болван – поворачивается, куда велят.

Сделали революцию, распродали страну, разруху устроили – и все евреи?!

Да если вы такие мямли – поделом!!!»

Через стол он видел, что и у жены его, Крысиной, лицо исказилось.

Чикатилло меж тем рассуждал: по новейшим сведениям, что любопытно, большинство нацистских палачей сами были евреями. Риббентроп, например, полукровка. Гейндрих. У Гитлера есть еврейская кровь.

Убивали, получается, сами себя. Передайте-ка холодец.

Гусев не проронил ни звука. Словно не с ними, не с этими людьми читал запрещенные книги, будто не они были его наперсниками.

Он чувствовал себя одиноким.

Жена Чикатилло подняла рюмку. «За русских женщих, которые не лягут в постель к еврею».

Гусев сам не заметил, как рука подняла стакан. Впрочем, давно хотелось выпить, во рту пересохло.

Чокнулся с женой, с соседями, опрокинул в себя водку. Но горше водки нутро язвила обида.

– Поздно, пора бы и домой, – сказал он хозяину.

Наутро позвонил Вапник. К слову заметил:

– Прицепились вчера к евреям. А Дандурей – тот, по-моему, и сам еврей. Не замечал? А погляди на него в профиль…

Чикатилло же сказал:

– Потешно до чего, как Вапник еврейские капиталы хаял. У него брат – банкир в Америке, еврей-евреем. Ну может, правда, татарин, черт их разберет.

Определеннее других высказался Дандурей:

– Про самого Чикатилло не скажу. А жена его – Эмилия Абрамовна Гальпер. Сам вроде белорус. Фамилия какая-то итальянская.

Боже мой, думал Гусев, лежа на диване после обеда, Господи Боже ты мой, чего же другого ждать в этой стране? Конечно же, все перемешано: татары, финны, азиаты – кто на этой земле чисто русский, где такие? И мучаются, и мучают других, от комплекса неполноценности, от беспомощности. Небось, у англичан с японцами такого бы не было.

И снова в словах «англичанин», «японец» прозвучала какая-то степенность и надежность.

И наутро Гусев шел на работу, огибая лужи, вдоль серых бетонных заборов, и крикнули: «Еврей!»

Он обернулся. Нет, не ему.

Оттепель

Хуже нет, как начнет подтаивать. Сегодня Петр пошел снег с крыши сгребать. Снег-то и потек. А он в своих ботах так и пополз вниз. Лопатой цепляется. А за что уцепишься? Не за что особенно. Покричал, чтоб руку дали. Ну, дураков нету за ним лезть. Да и не успеешь. Хоть он не быстро полз.

Народ с троллейбусной остановки смотрит: сползет? нет? Сполз.

Полетел.

И ладно бы в сугроб. Бывает, выживают. А сегодня сугробов-то нет. На лестницу упал, у парадного. Хуже нет – упасть на лестницу – сразу нога выскакивает, череп лопается и мозги текут. Почему я и говорю: не люблю такую погоду.

Интеллигент на чужбине

– Черт-те что творится в России, – заметил Лев Петрович, отрезая колбасу, – до какого кровопийства люди докатились.

– Это есть ад, – сказала немочка, у которой он гостил, отдыхая от московских страстей, – их не понимирен, варум либст ду такой фатерлянд.

Лев Петрович огладил бороду и сказал:

– Вот ты спрашиваешь, возможна ли демократия в варварской стране, можно ли все переделать на ваш, европейский лад.

– Йа, йа, это есть гроссе надежда для наш свободный мир.

– Нет такой надежды, – сухо сказал Лев Петрович и отхлебнул пива. – Взять, скажем, пиво у вас, ведь какое пиво, а? Не то что наше пойло – глотнешь и не знаешь, дотянешь до утра или нет.

Ну почему, почему, спрашиваю я, по какой такой причине страна, которая производит миллиарды танков, не может наварить хорошего пива? Почему?!

И так же с демократией.

– Доверчивый западный мир – да вы вглядитесь! Сумгаит, Карабах, Ташкент, Тбилиси: кровь хлещет, люди гибнут, режут детей, жгут заживо, сдирают кожу, кастрируют, ломают руки и ноги, – он сам почувствовал, что увлекся.

– Майн Готт, Лев, ты не должен возвращирен в этот криг. Я понимаю – там жена, фамилия, но ты есть должен всех перевазирен в мой дом.

– А, – махнул рукой Лев Петрович, – делать мне здесь нечего. Разве лекции почитать? Кафедры расхватали те, кто пошустрее. Нет уж, будем возвращаться. В Москву, за работу.

Немочка поднесла руки к лицу.