Советский Пушкин

«…в пределах отношений определенной нации это может произойти также благодаря тому, что противоречие обнаруживается не в данных национальных рамках, а между данным национальным сознанием и практикой других наций, то есть между национальным и всеобщим сознанием той или другой нации».

(Маркс и Энгельс, том IV, стр 22.)

Осознание и идеологическое выявление противоречий русской действительности ускорялось знакомством с западноевропейским просвещением и с практикой более развитых западноевропейских народов. Общеизвестно, какую роль сыграли в этом отношении противонаполеоновские походы русских войск. Из огромного значения европейского просвещения для формирования поэзии Пушкина не следует, однако, как пытаются утверждать некоторые литературоведы, что она есть результат только влияния Запада. Под влиянием Запада Пушкин ушел далеко вперед от своего времени, своей страны, — в ряде отношений он опередил свое время больше, чем декабристы. Но в то же время Пушкин был множеством уз связан с идеологией своего класса и своей эпохи. На дворянский характер поэзии Пушкина указал еще Белинский. И все же в мировоззрении Пушкина рядом со взглядами и чувствами, связывавшими его с дворянской средой, неизмеримо больше было моментов, отделявших его от нее, противопоставлявших его ей.

Пушкин искал гармонии со средой, но не находил ее. Он даже ясно представлял себе условия этой гармонии и неоднократно давал им поэтическое воплощение, но условия эти были созданы не по его росту. В тогдашней России, особенно после разгрома декабристов, гармония с действительностью возможна была только путем отказа от всего того, что возвышало над нею. Нужно было быть или стать одним из Лариных, нужно было смириться, прибедниться, стать Белкиным или Гриневым, чтобы найти условия для слитного гармонического сосуществования с тогдашней действительностью. Гринев и Белкин выведены Пушкиным не только как верноподданные своего царя в политическом отношении. Они с умыслом изображены ограниченными людьми. Они честны, благородны, на них можно положиться в трудную минуту личной жизни, но они необразованы, они лишены обобщающей силы разума, необходимой для того, чтобы задуматься над окружающим, над злом в жизни. Разлад с действительностью лишал спокойствия и счастья, Пушкин искал примирения с действительностью и видел, что цена примирения — смирение и что смирение ведет к обеднению личности. Взрослый человек может с симпатией и умилением смотреть на детскую колыбель, но сам уместиться в ней не может. Таков же психологический смысл симпатизирующего отношения Пушкина к образам Белкина и Гринева. Белкин и Гринев не были идеалами Пушкина. В их образах он не рисовал воображаемых образцов, противопоставленных свету и придворной жизни, подобно Татьяне из «Евгения Онегина». Тепло и сочувственно Пушкин рисует образ Гринева в «Капитанской дочке», сумевшего лично честно пройти свой жизненный путь, в обстановке большого народного возмущения, в гармонии со своим классом и с политическим строем, и зато щедро вознагражденного жизнью. Но в то же время Пушкин смотрит на Гринева сверху вниз, как взрослый на неразвившегося ребенка. Пушкин прячется за Белкина и показывает, как выглядит жизнь, преломленная через его восприятие. Она — серия удивительных происшествий, большею частью счастливых, среди которых, однако, попадаются и печальные, но которые воспринимаются Белкиным только как происшествия, без размышлений об их причинах и вытекающих из них выводов. Для Пушкина примирение и гармония Гринева и Белкина были невозможны, как прекрасный, но далекий детский сон. Для Пушкина гармония с миром была бы возможна только путем сохранения его духовного богатства, которое он добыл, пройдя сквозь искус скептического взвешивания достоинств окружающего.

Была еще одна возможность ликвидации разлада с действительностью, наличие которой Пушкин также сознавал и которую он также отвергал. Можно было отвернуться от того, что делается в широком мире, замкнуться в узкий круг любви, дружбы и Пиров, превратить свое существование в добровольное заточение на беспечальном острове Цитеры. Мы уже знаем, что и эта перспектива была неприемлема для Пушкина. Черствое эгоистическое счастье, счастье, сознательно срывающее свои дары за счет других людей, не умещалось в ‘Сознании Пушкина. Владычицу Цитеры он гнал от своих помыслов не только в минуту высокого политического воодушевления:

Беги, сокройся от очей Дитеры, слабая царица!

(Ода «Вольность».)