Советский Пушкин

Есть выдающиеся люди, отличающиеся болезненной исключительностью. Их дарование, их призвание отделяют их резкой гранью от обыкновенных людей, к которым они обращаются со словом вдохновения или поучения. Другие же и в минуты обнаружения ярчайшей полноты своей творческой силы не теряют простоты и естественности обыкновенного «нормального» человека. Больше, чем кто-либо другой, Пушкин сохранял в своем творчестве норму психического здоровья и здравого человеческого смысла. Он чувствовал искренне, живо и сильно, он мыслил быстро, метко и необыкновенно реально, причем все движения его гения были подчинены чутко улавливаемому им закону меры. В радости и скорби, в любви и дружбе он никогда не впадал в ложную экзальтированность или сентиментальность — свидетельство подмены истинного чувства усилиями эмоционального воображения. В теоретических размышлениях Пушкин, опережая свое время или подчиняясь уровню своего поколения и своего класса, никогда не ударялся в исключительность субъективизма или доморощенное чудачество. Он был гений в оболочке естественности, в оболочке «обыкновенного» здорового человека. Вопреки ревнивому роптанию светской и чиновной черни Пушкин провозглашал:

…что можно дружно жить
С стихами, с картами, с Платоном и с бокалом,
Что резвых шалостей под легким покрывалом
И ум возвышенный и сердце можно скрыть.

(«К Каверину».)

Естественность, нормальность Пушкина особенно обнаруживалась в его отношении к чередованию возрастов, в его безошибочном чувстве приличествующего разным степеням человеческой зрелости. Все люди проходят смену — лет, для всех равно справедливы слова:

Всему пора, всему свой миг,
Всё чередой идет определенной;
Смешон и ветреный старик,
Смешон и юноша степенный.

(Там же)

Пушкин представлял себе размер и силу своего дарования. Но у него не было самомнения, так свойственного посредственным величинам в искусстве. Он умел целиком погружаться в интересы минуты, отдаваться обыкновенной окружающей жизни, разгулу молодости, дружбе, любви; он бывал всецело поглощен своими житейскими успехами или неудачами. Он воспринимал, подобно изображенному им Моцарту, гениальность как одну из черт своей натуры, не выделяя ее, не кичась ею.

Способность Пушкина, этого исключительно выдающегося над окружающим уровнем человека, погружаться в роевую жизнь, жить интересами, доступными другим, обыкновенным людям, объясняется не только или даже не столько чертами его характера. Многое из особенностей взаимоотношений Пушкина с окружающей средой объясняется его миросозерцанием и историческим своеобразием его формирования.

Пушкин — дитя европейского просвещения, выросшее на русской почве. С детства он подвергался непрекращающемуся воздействию прогрессивных буржуазных идей XVIII века, но жил он в условиях самодержавно-дворянского общества, в среде которого он родился, вырос, воспитывался, нормам которого он в значительной мере подчинялся. Просвещение XVIII века сохраняло для России и начала следующего столетия всю прелесть новизны. Европейское просвещение несло с собой пробуждение чувства личности, сознание особенности «я» и противопоставления его окружающему миру; феодальный быт и нравы говорили о подчинении личности иерархии, о растворении ее в общественной целокупности, управляемой волей самодержца, освященной законами религии. Откуда уж было развиться в среде немудрящих крепостников Лариных и их соседей чувству личности, связанному с независимостью, протестом и сознанием гражданского равенства? В России индивидуализм Пушкина был новообразованием, он носил еще первоначальный характер. Ранняя ступень развития личного начала, на которой стоял Пушкин, делала его свободным от излишества более позднего индивидуализма, надутого, чванливого, гениальничающего, презирающего обыкновенных людей. В гении Пушкина очень мало общего с Байроном, хотя он и подвергался непосредственному воздействию произведений последнего, и очень много общего с Шекспиром, ранний европейский индивидуализм которого также сохраняет трезвое представление об объективной значимости внешнего мира и других людей, «…что за человек этот Шекспир? — писал Пушкин Н. Н. Раевскому. — Не могу прийти в себя! Как Байрон-трагик мелок по сравнению с ним! Байрон, который постиг всего на всего один характер (именно свой собственный)… разделил между своими героями те или другие черты своего собственного характера: одному дал свою гордость, другому— свою ненависть, третьему — свою меланхолию и т. д. и таким образом, из одного характера, полного, мрачного и энергичного, создал несколько характеров незначительных, — это уже вовсе не трагедия. Каждый человек любит, ненавидит, печалится, радуется, но каждый на свой образец, — читайте Шекспира». (Пушкин, переписка под ред. Сайтова, том I, стр. 248, перев. с франц.)