Совершенный выстрел

Cнаряжать патронами магазин каждое утро, спокойно расположившись на верхней точке города, — огромное наслаждение. Даже если с более дальнего расстояния стрелять становится каждый раз все сложнее, показателей добиться каждый раз все труднее, подготовка никогда не меняется, она происходит как обычно. Ровно в ту минуту, когда ты обнаруживаешь мишень в бинокль, ты сосредоточиваешься. Когда вскидываешь винтовку, металл приклада холодит щеку, чувствуешь, как смешиваются запах ружейной смазки, холодного порохового нагара и занимающегося рассвета. В такие часы мне удавались самые сложные выстрелы, самые совершенные: однажды я угодил в мальчишку с пятисот метров, его почти не было видно, в окуляр он казался не больше муравья, я точно в него попал, хотя толком не разглядел, как он упал. Почти рекорд. Не сомневаюсь, что на той стороне они все меня боялись, они придумали мне имя, которое суеверно произносили вполголоса, чтобы я, не дай бог, не услышал.

Я расстреливал магазин до конца и возвращался, поскольку, если задержаться дольше, становишься слишком уязвимым. Я пересекал линию фронта в обратном направлении и приближался к нашим аванпостам, когда вставало солнце. Товарищи знали, что я всегда возвращаюсь к этому времени, и я проходил без проблем. Следовало опасаться мин и часовых, но на заре караульных обычно смаривает. Риск был велик, но оправдан. Каждое утро ребята-дежурные смотрели на меня с удивлением и испугом, к которым примешивалась зависть. Потом я отрубался на раскладушке на часок-другой, перед тем как заступить на пост в каком-нибудь укрытии, около заграждений или в дежурке, в зависимости от обстоятельств. К счастью, Зака откомандировали в подразделение в горах. Война нарастала и стихала вне всякой логики, сама собой; сосредоточивалась в каком-то месте в течение недели, потом разворачивалась, распространялась некоторое время по всей стране, чтобы затем снова свернуться и опять вытянуться, подобно спящему псу. Всегда одна и та же и всегда разная. Иногда я возвращался около восьми утра, и тогда моя экспедиция по неведомым землям подытоживала мою ночную смену; иногда я возвращался к восьми вечера. Приятно жить в отлаженном ритме, который при этом никогда не превращается в рутину. Я предпочитал работать ночью и таким образом проводить день с Мирной, но в работе днем тоже были свои преимущества.

Раз в неделю, если не было обстрела, Мирна уходила на день к своей тетке. Я провожал ее до двери и выходил встречать до наступления темноты. Я всегда придумывал предлог, чтобы не оставаться обедать у тетки, не знаю почему, просто никогда не хотелось. Там торчал двоюродный брат Мирны, юноша примерно ее возраста, который меня раздражал: мне не нравились ни его манера говорить, ни игры, которые он ей предлагал, будто ребенку. В один из таких визитов, когда мне пришлось остаться, этот парень вывел меня из себя. Мирна вроде не слишком обращала на него внимание, она его игнорировала. В кругу семьи она вела себя так же тихо и сдержанно. Помогала тетке готовить обед, накрывать на стол. Мне было противно видеть, как она подчиняется приказам этой бабы, я считал это унизительным для себя.

Когда Мирна туда отправлялась, а у меня был выходной, я оставался целый день с матерью. Ей было все равно, чаще всего она даже не замечала моего присутствия, но я радовался, пусть Мирна видит, что в некотором смысле мы делим домашние обязанности. Мать пялилась в одну точку, напевала, пыталась поймать летающую рядом муху. Основную часть времени она спала, свернувшись на кровати, наверное под действием лекарств. Порой ей снились кошмары, она кричала и дергалась, не просыпаясь. Врач утверждал, что к лекарствам происходит привыкание и что, если она кричит все чаще во сне, надо увеличить дозу. Самое странное, болезнь не отразилась ни на лице, ни на теле. Только волосы немного поседели, но она помолодела, что выглядело по-дурацки, несуразно, будто она нацепила парик. Несмотря на то что она не двигалась, она не толстела, наоборот, оставалась удивительно стройной и поджарой. Светлые глаза стали еще больше и ярче за счет лекарств. Она совсем не выходила из дома, что объясняло ее бледность, но я был уверен, что, одень ее, причеши и выведи в свет, никто не догадался бы о ее безумии. Судя по всему, она ничего не осознавала: не понимала ни кто рядом с ней, ни что происходит, она произносила бессмысленные слова, полагала, что Мирна ее дочь, или служанка, или сестра, или все разом, меня она принимала поочередно то за незнакомца, то за мужа, видимо из-за сходства. Она будто вернулась на двадцать лет назад. Говорила, что снова уедет в деревню, когда настанут светлые дни, что начнет путешествовать, оставит квартиру, хотела, чтобы ей купили машину, и еще не пойми чего. Иногда она звала моего брата, часами баюкала его на руках, как невидимое дитя. Она даже не помнила, что его нет.