Совершенно секретно

Самый сильный довод в защиту генерала Эйзенхауэра, какой мне приходилось слышать, заключался в том, что он принял свое решение, находясь в прискорбном заблуждении, не зная, что происходит на фронте. Офицер, стоявший вместе с ним у карты, рассказывает, что его сбили с толку своими сводками офицеры английской разведки, развернувшие перед ним панораму ужасов. Рисовалась картина, как немцы захватывают огромные склады в Льеже, заправляют машины горючим и продолжают путь к морю. С возможностью остановить неприятеля офицеры английской разведки не считались, так как, если допустить, что неприятеля можно задержать, — что в действительности уже было сделано, — то разгром немецкого контрнаступления, бесспорно, являлся делом одного начальника, координирующего действия на обоих флангах. На основе же той картины, которая была ему нарисована, Эйзенхауэр считал, что решение может быть только одно: разделить ответственность между Монтгомери и Брэдли.

Но, даже целиком отдавая дань этой версии, я все-таки не могу понять, почему верховный главнокомандующий столь легко, на основе односторонней информации, согласился принять такое важнейшее решение, ставившее под угрозу исход всей битвы. Он был связан по телефону с генералом Брэдли и выслушал его доклад о действительном положении на фронте, но по своим собственным соображениям предпочел поверить английской разведке, а не американскому командующему.

Мы, в штабе Брэдли, были возмущены разделением командования. Единственный более или менее основательный довод в пользу такого разделения заключался в том, что телеграфно-телефонная связь между нашим штабом и штабом Первой армии была прервана. Это было совершенно верно, но ведь ровно ничего не случилось с радиосвязью, которая действовала, как всегда, безупречно и бесперебойно. И хотя прямые пути сообщения были перерезаны, офицеры связи в течение всей битвы ездили туда и сюда, делая крюк по кривой. Обеими американскими армиями, одной на севере и другой на юге, можно было лично руководить из центрального пункта на Маасе. Кроме того, планы ведения битвы были уже так или иначе составлены, а Ходжес и Паттон уже получили директивы.

С нашей точки зрения, разделение командования не имело никакого смысла. Битва произвольно раздроблялась на два сражения, и немцы нежданно-негаданно получали возможность разбить две союзных группировки поодиночке, одну за другой. Раньше мы были уверены, что при одновременном ударе Третьей и Первой армий нам удастся оборвать немецкое наступление. Но мы вовсе не были уверены, что это можно сделать теперь, когда нас разрезали надвое.

Насколько я могу судить, история не знает ни одного исключения из правила, гласящего, что участники военного союза с недоверием относятся к мотивам своих партнеров и критикуют действия друг друга. Английская критика Эйзенхауэра, Брэдли и генералов Брэдли (а также и действий американских войск под их командованием), которых обвиняли в том, что они дали развернуться немецкому контрнаступлению, нашла открытое выражение на совещаниях в английском штабе. Этой критике предстояло попасть потом и в лондонскую печать. Но если нас привело в ужас решение Эйзенхауэра передать в разгар битвы две из наших армий Монтгомери, то я уверен, что такие же чувства переживал и штаб Монтгомери, когда там увидели на оперативной карте распоротый американский фронт и когда в образовавшееся отверстие хлынули затем немецкие войска.

Во Франции англичане все время обвиняли Брэдли в излишней смелости. Отчаянная удаль Паттона ставила, по их мнению, под угрозу все дело союзников. Разве он не закусил удила после Сен-Ло, забыв о флангах, не думая о снабжении? И если Паттон добился своего, то его английские критики склонны были видеть в этом только подтверждение их мысли, что этот сумасшедший американец ни черта не смыслит в военном деле, и одержал успех только благодаря фантастическому везению.

Нетерпение и стремительность американцев, их уверенность и оптимизм, их нежелание признавать, что нельзя отваживаться на невозможное, — все это, я знаю, беспокоило английское верховное командование.

Там, должно быть, не раз задавали себе вопрос, не оказались ли англичане по воле истории в союзе с людьми, которых в худшем случае надо считать сумасшедшими, а в лучшем — прирожденными оптимистами, чья вера зиждется на невежестве и тщеславии.