Совершенно секретно

Вспоминаю один разговор в Бад-Вильдунгене, который находится в центре Южной Германии. Там стояла тогда 12-я армейская группа. Мы сидели за столом после обеда. Нас было человек десять из штаба генерала Брэдли — два кадровых полковника, остальные — адвокаты, инженеры, биржевые маклеры, все окончившие колледж, люди образованные, состоятельные. Это было в первый вечер после нашей поездки в концлагерь. Все мы жили в Германии больше месяца. Любопытный факт: половина беседующих все еще не верила в то, что концлагеря существуют на самом деле. Нас троих, только что вернувшихся из Ландсберга, призвали к ответу, закидали вопросами по поводу разных деталей: правда ли, что молодежь кастрировали? Как? Вы сами видели шрамы? Когда они, наконец, убедились в существовании концлагерей — заговорили о трудовых поселках и о толпах бездомных людей, которых мы ежедневно видели на дорогах. Все почти единодушно сошлись на том, что участь, уготованная этим людям нацистами, вполне заслужена ими. Их тупость бросалась в глаза. Накануне мы видели колонну французов в несколько тысяч человек. И все подтвердили, что эти люди не имели ничего общего с теми французами, которых каждый из нас видел в свое время во Франции.

И в первую минуту никому не пришло в голову, что немцы делали ставку на человеческое невежество и покорность, что нельзя судить, скажем, о русских, чехах и поляках, наблюдая за русскими, чехами и поляками, которых фашисты превращали в своих рабов. Потом кто-то вспомнил, насколько осмысленнее были лица у заключенных в концлагерях, несмотря на всю их изможденность и страдальческое выражение, насколько осмысленнее, чем у рабов в трудовых поселках. Однако сначала никто не догадался сопоставить эти факты.

Я пишу обо всем этом и снова испытываю то же угнетенное состояние духа, как в те дни. У меня нет уверенности, что мы действительно усвоили преподанный нам урок, за который было уплачено такой дорогой ценой. Но когда мы взломали двери Германии и прошли всю страну, ее общественно-политическая система, направленная на унижение человеческой личности, предстала перед нашими глазами в бесстыдно обнаженном виде. Разоблачения фашизма, не внушавшие доверия американцам (хотя бы в то время, когда фашизм душил Испанию), не только подтвердились, но были документированы с драматической убедительностью. Все увиденное нами говорило главным образом о том, что нет таких слов, которыми можно описать это. Физические проявления фашизма были налицо, а моральное вырождение приняло всеобъемлющие масштабы.

Любой солдат действующей армии волей-неволей опускается морально по мере того, как ему приходится испытывать и холод, и голод, и страх. Его жизненные стандарты меняются. Вчера он был добрый, а сегодня убьет врага, подчиняясь чувству страха; вчера мысль о еде занимала второстепенное значение в его жизни, сегодня он способен украсть ее. Пройдет еще немного времени, и солдат перестанет бояться, и походная кухня накормит его в положенный час, и все это минует, как дурной сон Но в Германии страх и голод были организованной, постоянной движущей силой, которой прислуживали алчность, злоба и гордыня.

Очень возможно, что рядовой солдат почерпнул больше из своего пребывания в Германии, чем мои знакомые офицеры. Впрочем, сомневаюсь. Моральное разложение — болезнь заразная, и если уж спорить об этом, так я готов держать пари, что солдаты оккупационной армии приобщились к немецким стандартам в гораздо большей степени, чем немцы к нашим. Но в данном смысле речь может идти о каких-нибудь нескольких тысячах. Подавляющее большинство американцев, которым пришлось побывать на европейском континенте во время второй мировой войны, чувствовали себя настолько выбитыми из колеи, так тосковали по дому и испытывали такие неудобства, что на них ничто не производило впечатления. Они просто-напросто невзлюбили иностранцев англичан, французов, немцев. Они возненавидели иностранцев так, как, вероятно, ненавидят их все оторванные от родины люди, — возненавидели иностранцев и все иностранное.

Как жаль, что зрелище освобожденной Европы больше ничему не научило их. Жаль хотя бы потому, что из-за своей неспособности осмыслить происходящее они лишились законного чувства удовлетворения. А какое это удовлетворение — сознавать себя частью армии, которая сломила чудовищное фашистское государство, сознавать себя частью армии, которая сделала свое дело мужественно и блистательно, хотя в начале борьбы преимущества были не на ее стороне. Наряду с разговорами о "проигранном мире" не мешало бы сказать нашим солдатам, что они выиграли в этой войне. А выиграли они немало.