Совершенно секретно

К этому времени боевой пыл высших германских штабов поостыл: танковая дивизия получила приказ отойти, американские передовые отряды потянули за собою сначала свои полки, а потом и дивизии, и не успели мы оглянуться, как вся линия фронта перевалила через горы и вышла на равнину чуть ближе Праги. Париж освободили парижане; честь освобождения Северо-Западной Чехословакии принадлежит девушкам из горных селений, которые были много красивее, чем девушки на немецкой стороне границы, и с которыми, к тому же, можно было общаться, не нарушая приказа.

Так, по крайней мере, нам передавали…

Марш Третьей армии в южном направлении был последним наступательным маневром войск 12-й армейской группы. Когда все части противника сложили оружие, Омар Брэдли возвратился в Вашингтон, где ему было поручено восстановить погибшую репутацию Управления по обеспечению участников войны. Офицеров, служивших с ним, тревожило это назначение, потому что политические бои не были его специальностью, а таких боев ему предстояло более чем достаточно.

До капитуляции Японии было много разговоров о том, кого из командиров пошлют на тихоокеанский театр. МакАртур выбрал Ходжеса, самого покладистого из командующих армиями Брэдли. Многие из старших офицеров штаба Брэдли остались в Европе, чтобы изучить военные уроки последней кампании. Самый штаб прекратил свое существование в августе, почти день в день через год после того, как он стал во главе своих трех армий.

Официальная капитуляция Германии, увенчавшая собою сдачу отдельных частей армии, последовала 7 или 8 мая, — когда именно, так и осталось неясным даже для работников нашего штаба. Таким образом, все заняло меньше года — одиннадцать месяцев: высадка в Нормандии, освобождение Франции, штурм Западного вала, а затем Рейна, и, наконец, — расчленение нацистского государства. В апреле и мае, уже зная, что конец близок, мы успели оглядеться в Германии и подытожить то, что было сделано.

Глава двенадцатая. И вот наступил мир

После того как рурский «котел» прекратил сопротивление и армии союзников кинулись наперегонки к Эльбе, в секторе планирования 12-й армейской группы война кончилась. Правда, надо было еще направлять продвижение Паттона к югу и следить за тем, чтобы четыре армии не перемешались между собой, но, тем не менее, для нас война по сути дела кончилась. Психологически это было похоже на то, как будто вы вдруг ввалились в распахнувшуюся настежь дверь, на которую всего лишь секунду назад налегали всем телом. Ни для кого не было секретом, что петли мало-помалу сдают, но все же мы не подготовились к такой неожиданности и теперь, не встречая никакого сопротивления своему напору, на некоторое время вышли из равновесия и физически и морально.

Мысли каждого из нас были настолько сосредоточены на разгроме противника, что нам казалось, будто никакой другой жизни нет и быть не может. Кроме того, в войне, которая ведется из штаба, всегда есть что-то нереальное. Мы то и дело выезжали на фронт, военные действия часто подходили к нам вплотную, и все же такая война скорее смахивала на умственную игру, ведущуюся против немецкого генерального штаба. В обстановке штабной работы невольно начинаешь ощущать штаб противника — его людей, их мысли, их реакцию на события. Точно так же и наш солдат в индивидуальном окопчике ощущает фрица, лежащего напротив него на передовой, и даже бывает связан с ним неким чувством взаимной заинтересованности. Мой непосредственный начальник и я старались как можно чаще выезжать на передовые позиции, чтобы иметь ясное представление о местности, о влиянии погоды на операции и о многих других факторах, с которыми приходится считаться войскам. Другие офицеры сектора планирования осуждали нас за это. Им казалось, что такой «однобокий» подход к делу может повлиять на правильность общего суждения. Это, видите ли, вызывает эмоции, без которых лучше обойтись, когда разыгрываешь партию на шахматной доске войны.

В самом начале вторжения, когда я вернулся в штаб, понюхав пороха на передовой, физическая реальность войны была для меня вещью вполне ощутимой. Но к тому времени, когда мы форсировали Рейн, моя окопная жизнь осталась давно позади, и я при всем желании не мог вызвать в себе чувство непосредственной близости войны, не мог вспомнить, что она тогда для меня значила. Это исчезло без следа, и мое участие в войне все больше и больше принимало форму соревнования с противником по части хитрости и сметки. И когда это соревнование было выиграно, я вышел из штаба, огляделся по сторонам и, помню, ощутил нечто вроде шока — настоящего шока при мысли о том, что мир существует по-прежнему и в нем обитают люди, которые страдали и радовались, голодали, ели, — люди, которые делали настоящее дело, а не жили наедине с картой, испещренной красными и синими значками.