Соучастник

Я придумал сюрприз: в безлунную ночь влезть на ореховое дерево перед бабушкиным окном и заухать совой, возвещая о своем подвиге. Но бабушка как раз избавляется от корсета, в ярко освещенном окне, как на сцене, появляются континенты ее обширного, как земной шар, тела. Отвернуться я уже не могу; лишь вонзаю ногти в зеленую плоть несозревшего ореха. Тело-планета все ширится; время коснулось его, но не смогло разрушить: живот — деревенский каравай, груди — сумы с овсом, они висят, но полны доверху. Какой-то вдохновенный повар денно и нощно заботится, чтобы бабушка нафарширована была многократно оправдавшей себя, вкусной начинкой: в упругую мясистую форму, надо думать, вложены и грибы, и крутые яйца, и сдобренная пряностями печень. Ну хорошо, мы все видели, все прекрасно, теперь можно уже надеть ночную сорочку. Не надевает; на сцене оживление: те же и дедушка. Бабушка неожиданно взваливает его себе на спину, вместо вожжей предлагает свои распущенные волосы; теперь я уже не в силах пошевелиться. Потом дедушка падает навзничь, словно сдаваясь на милость победителя; бабушка, стоя на коленях, склоняется над ним и волосами, собрав их пучком в кулак, щекочет его всего, ото лба до ступней. Потом, оказавшись между колен у него, той же рыжей растительностью на голове терпеливо гладит его взбухшие мужские принадлежности, те, что внукам не полагается видеть. Дедушка, словно дитя в колыбельке, воздев над головой кулаки, то ли очень страдает, то ли безмерно блаженствует: кидая голову вправо-влево, он натужно, словно испражняясь, постанывает. Может быть, он в ужасе от этой женщины, от ее буйных волос и буйного языка, которые, словно две проворные конечности, скачут по нему туда-сюда. Бабушка, разделив свою гриву на два пучка, завязывает их узлом под грудями, чтобы эти тяжелые груды плоти закрыли дедушке лицо; под мягким их гнетом он уже едва дышит. Сейчас мать моего отца — это огромный прыгающий зад, сплошные волосы, пальцы, язык; желудок мой притиснут к позвоночнику: мне страшно, что она сожрет дедушку. Эта ведьма с обильным телом не только сама питается им: она и его кормит собою — и в то же время беспрерывно выкручивает, терзает его судорожно бьющееся птичье тело. Как она ни неистовствует, с каждой минутой она становится еще яростнее; и все же она не может быть сразу везде, какой-то кусочек дедушки все время выглядывает из-под нее, сиротливо покрываясь гусиной кожей. Ко мне доносятся душераздирающие стоны, словно странное действо это доставляет им адские муки; но что заставляет бабушку так отчаянно бороться с этим щуплым человеком, которому она по утрам прилаживает под нос наусники? Что говорить, подозрительна мне эта стареющая красивая женщина; не мешало бы отрезать ей волосы, иначе она ускачет сейчас куда-нибудь верхом на дедушке, который уже вовсе и не мой дедушка, она приворожила, приковала его к себе; да что дедушка, она ангела Господня способна подмять под себя. Нам, детям, любовь даже двадцатилетних внушает неодолимое отвращение: так грубы и волосаты их руки; а от этого зрелища мне нутро сводит судорогой. Уже не боясь, что выдам себя, я спешу покинуть эту мерзкую театральную ложу, торопливо сползая вниз по стволу. И, с ободранными в кровь ладонями, мчусь в темноте за сады, к пруду, где на широких, с тарелку, листьях кувшинок сидят, пульсируя, разбухшие от любви лягушки.

10

За дедом, на рыночной площади, длинная вереница телег; на них, в каком-то смутном волнении, странный народец в котелках или в клетчатых картузах. На одной повозке с дедом — помещик с журавлиным пером на шляпе, со шпорами на сапогах и с любимой легавой. Третий с ними — учитель Талмуда с прядью, свисающей из-под шапки вбок; ночами он, при свете лампады, переписывает текст Торы, который можно толковать семьюдесятью двумя способами.

Вокруг них кишит — разнося блюда с рыбным заливным и горшки с вареной фасолью, коробки с масками, подносы со шнурками — рыночное еврейство. В зеленном ряду бушуют краски; лиловые бомбы баклажанов, загадочно мерцающие гроздья круглых красных перчиков возглашают, что любой план самоубийства легко отложить. Из кипящего масла вздымается подрумяненный, в муке и панировке, лещ, с колючего его хребта отправляющиеся в путь одним движением снимают пластины рассыпчатого белого мяса.