Соучастник

В негостеприимной этой гостинице ты расплачивался за допущенные тобою вольности, — особенно когда не брал за труд держать в голове, что уж здесь-то для тебя всегда найдется местечко. Здесь ты имеешь возможность освежить знание о жестком постоянстве данной государственной формы. С потрясающей простотой тебе дают понять, что преступником тебя делает не то, что ты совершил, а то, что тебя привезли сюда. Ты становишься туг ребенком, которому составляют режим дня, определяют позу, в какой он должен сидеть и стоять, которого беспрестанно одергивают, если он что-то сделает не так. В недрах этого здания, охраняемого вооруженными людьми, ты остаешься совсем один — и должен сам отстаивать то, что в кругу друзей считал правильным и хорошим. Здесь ты чувствуешь себя дома лишь в антимире собственного сознания; но тебя окружают со всех сторон не только ружейные дула: тебя окружают еще и твои же кошмарные сны. Здесь не у кого просить совета, ибо каждый готов тебя обмануть; здесь и сокамерник — стукач, а тот, с кем ты можешь обменяться словом, — твой противник. Допрашивающие тебя следователи могут пользоваться приемами из арсенала, которому не меньше двух тысяч лет, ты же или отвечаешь на вопросы, или лжешь, или не говоришь ни слова. Здесь ты имеешь возможность проверить, велики ли у тебя резервы, есть ли у тебя нержавеющий внутренний закон, которому не страшен сырой дух этого здания. Здесь ты почувствуешь, что убогое поле деятельности, над которым ты всегда издевался, на самом деле — царство свободы. Но если твое внимание отвлечется на что-то, если ты не сумеешь заглушить сумасшедшее желание оказаться на воле, то ты утратишь тайное благословение, без которого и жить дальше не стоит, и, когда придет время, вместо тебя из тюрьмы выйдет безвольный калека.

Потом, когда пробегут, здесь ли, в других ли камерах, годы, лицо твое станет подобно пепельнице, от улыбки останутся лишь недожеванные лоскутья. В черепе у тебя, как в парилке, сидят грубо вырубленные, неподвижные женщины. Ты будешь путать времена года и заблудишься в закоулках своей камеры, приняв ее за родительский дом: черт возьми, в каком же углу любил сидеть с сигарой дедушка? Собачий лай в саду, матушка на четвереньках, в белой рубахе играет с двумя лохматыми черными кобелями. Твой отец — комендант тюрьмы; шитые на заказ сапоги, баранья шапка, запах конюшни и сирени. «Это что еще тут за бардак?» — ревет он и пинком опрокидывает твою полку с игрушками. Потом ты скачешь верхом у него на колене, он смотрит на свои часы с золотой цепочкой: «Чего ты здесь киснешь, айда со мной, устроим загул, есть тут недалеко одно заведение, все в зеркалах, но в этой одежонке, — он теребит мой ворот, — туда нельзя. Я еще загляну. А ты переоденься пока». В галерее твоих любовей несколько сот мертвых полотен, да и те — не картины, а лишь каталог. Когда твои глаза открыты, сознание твое столь же пусто, как эта одиночная камера. Но вот ты закрыл их — и тут же все оживает: сначала шевельнулся безымянный палец, потом проступает рисунок ладони в форме звезды. Утро, ты пьешь, глоток за глотком, кофе над озером, на террасе. Шея ее тоньше, чем твой локоть, правая и левая щеки — две смеющиеся друг над другом близняшки, обеими ты готов любоваться до вечера. Но чаще всего ты кокетничаешь с костлявыми, как селедка, жеманными стервами. Засушливые часы тишины, взлетающая и опадающая болтовня, железобетонное равнодушие. Ты недоверчиво, как личного врага, разглядываешь свой, что ни день, удлиняющийся большой палец. Ты тревожно расхаживаешь по протянувшейся бог знает в какие дали камере, тебе хочется забиться куда-нибудь, где не так просторно. Ты встаешь в угол и терпеливо ждешь, когда набросится на тебя одичавшая команда надзирателей. Но они всего лишь принесли обед; хорошо, съедим. В окно влетает муха, но и она вылетает. В черепе у тебя ширится, ширится, вызывая нестерпимую боль, какой-то гулкий пустой сосуд.

Прощание

1