Соучастник

О том, что произошло в тот вечер, Б. рассказал лишь после революции, в тюремном лазарете, где он лежал как превысивший меру насилия представитель полицейской власти, а я — как ее противник, превысивший меру сопротивления: любое превышение меры вредно для здоровья. У нас были веские причины обратиться к врачу: я перенапрягся, переводя в год по крайней мере по три страницы какой-то американской стратегической бредятины, — но это, во всяком случае, была работа. Что касается Б., то он бессовестно загорал в тюремном садике, офицер-воспитатель, неся под мышкой кипу свежих журналов, просил у товарища полковника разрешения войти; шезлонг усталым голосом разрешал, но звук транзистора не становился тише. Короче говоря, Г. в тот достопамятный день — дело шло к вечеру — попросил Б. поехать с ним в ЦК, потом он закинет его домой; да, конечно, Г. знает, сегодня у Б. званый ужин, хотя список гостей у него восторга не вызывает. Б. по дороге в ЦК, сидя в машине, нервничал, как школьник перед выпускным экзаменом, гадающий, какой билет ему достанется; он, правда, подозревал, что пришло время, когда партия должна назначить кого-то козлом отпущения — главным предателем и вредителем, затесавшимся в ее ряды. Б. пришлось несколько часов сидеть в машине; выглядывая в щель между шторками, он немного завидовал идущим мимо, по своим делам, трудящимся, хотя в то же время и презирал их немного. Он уже начал подумывать, не арестован ли сам Г.; наконец его миниатюрный шеф показался в дверях подъезда, исполненный достоинства, как человек, который осознает историческую судьбоносность момента. Сев в машину, Г. долго молчал, потом назвал имя — имя министра иностранных дел, который недавно еще ведал внутренними делами и был любимцем партии. Б. содрогнулся. «Это — он?» «Он». Тяжелый урок. Б. чувствовал, сейчас ничего больше не следует спрашивать. До этой минуты он глубоко чтил того человека, бывшего своего начальника. «Что скажешь на это?» — спросил Г.; наверняка он сам не знал, что на это можно сказать. Б. прокрутил ответ в уме — и лишь потом открыл рот: «Серьезный удар по империалистам». «Да. Серьезный», — согласился Г. Они отправились обратно в управление, обсудить детали завтрашней командировки. Приехав домой, Б. уже знал, что за этим последует; мы — еще нет. Бах не смог его успокоить; всем своим существом Б. чувствовал, что колесница апокалипсиса несется под гору, и никакая сила не остановит ее. Уходя, мы не зашли к нему попрощаться; «Не трогайте его сейчас», — попросила нас жена. В следующий раз мы встретились в комнате для допросов: лицо у меня было залито кровью. Б. отшатнулся, увидев меня; я с любопытством смотрел на него: он подошел к столу, отвел взгляд, полистал досье, потом ушел к окну и через мутное стекло долго смотрел в серый брезжущий свет пасмурного дня.

В ту ночь он не ложился спать: в половине четвертого утра он уже вел колонну из пяти машин, в которых сидела группа захвата. Телохранители министра, посвященные в план операции, открыли им садовую калитку, дверь в дом — горничная, которая от неожиданной оплеухи упала, ударившись о стену; жена отчаянно будила мужа, который от переутомления спал мертвецким сном; глаза у него уже были открыты, а он все никак не мог осознать, что эти двадцать человек в дождевиках пришли за ним. Лишь одевшись, он проснулся окончательно. И тогда сел и заявил: «Я никуда не пойду». «Несите его в машину», — скомандовал Б.; министра бросили лицом на пол, связали по рукам и ногам, и шестеро человек, подняв длинное тело над головой, понесли его, как офицеры несут гроб с телом боевого товарища. Жена его лишь осенью пятьдесят шестого снова увидела это тело; точнее, кости с остатками плоти. Именно тогда, незадолго до революции, вскрыта была его строго засекреченная, без всяких обозначений могила — возле придорожного рва, на двадцать пятом километре шоссе, ведущего от Будапешта на восток. Женщина взяла в руки череп. «Это он», — сказала она, и стоявший рядом зубной врач кивнул: он узнал золотой мост в левой части верхней челюсти. «Как ты мог сделать такое?» — спросила у Б., много лет спустя, вдова. «Ты видела хоть одного коммуниста, который отказался бы выполнить задание партии? — ответил ей Б, — Откажись я, меня бы тоже, скорее всего, забрали, но это еще полбеды; куда хуже, что я с той минуты уже не был бы коммунистом. Он поступил бы так же, если бы роль предателя выпала другому». «Он — нет!» — крикнула женщина. «Когда до меня дошла очередь, меня тоже так выносили». «Это не оправдание», — прорыдала она. «Оправданий нет и не будет», — неожиданно севшим голосом произнес Б. «Как ты можешь так жить?» — спросила женщина. «Как все убийцы. Нас таких много на земле. Большинство живут, как спортсмены на пенсии».