Сотрудник ЧК

— Чего рассказывать… — неохотно начал он. — Как мы с тобой разошлись, пошел я к бате и говорю: «Принимай в отряд, и все тут; небось, — говорю, — чужих сыновей тебе не жаль!..» Ты моего батю знаешь. Оскалился и на меня: «Я вот тебе покажу, — говорит, — кого мне жаль, а кого не жаль!..» А кулаки у него известно какие — почище свинчатки. Ну, я связываться не стал, ушел и думаю: «Тоже мне революция, когда человеку ходу не дают. Без вас обойдусь». Стал тебя искать — не нашел. Что делать? Добыл дрын железный, сам, думаю, буду воевать. Всю ночь по городу шатался, приглядывался к немцам. Потом вижу: идут куда-то фронтовики. Я за ними. Они в засаду сели возле цейхгауза, и я недалеко пристроился. На рассвете, когда вся буча заварилась, те фронтовики давай цейхгауз брать. Пальба началась, фронт! Немцы побежали. Я за углом приспособился и, как немец выскочит, я его дрыном по каске—р-раз! Он с карачек. Другой выскочит, я и другого. Штуки четыре немцев уложил!..

— Ты не завирайся, — предупредил Лешка.

— Вот как бог свят! — воскликнул Пантюшка. Впрочем, он не стал задерживаться на доказательствах и продолжал:

— Как взяли цейхгауз, я, конечно, винтовку раздобыл и уже от тех фронтовиков не отставал. Ребята хорошие, командир у них — Павленко фамилия, и меня не гнали. Стал я с ними ходить…

— А сюда почему не заглядывал? — спросил Лешка— Не видал я тебя.

— Сюда не ходил, чтобы батю не встретить. Да и почем я знал, что ты здесь… Ну вот. После, значит, ушли мы на передовую. Ох, что там было, Леш! Матросы немцев гранатами глушат, что твоих карасей! Я там, к слову, про тебя узнал, что при Силине состоишь, сказал один фронтовичек, молодой такой, зубастый.

— Пахря, должно быть?

— Пахря, верно! Мы с ним по соседству были. Ну вот. Вчера вечером, как подзатихло, сели вечерять, вдруг откуда ни возьмись — идет!

— Кто идет?

— Да батя мой! К нему, понимаешь, сестренка, Верка, прибегала, еду из дому приносила, конечно, плачет, дура, и говорит про меня, что, мол, пропал, может, даже убили где-нибудь. Батя, конечно, в расстройство. А тут кто-то ему и скажи, что видел меня на передовой у Павленки… Ну, конечно, берет за грудки и давай честить из души в душу, это при всех-то. Мне бы промолчать, а я возьми да ляпни: несознательный ты, батя, человек! И про революцию загнул, что, мол, не понимает… Ну, тут он и разошелся. Вон какую красоту под глазом посадил, людям стыдно показаться!..

— Да-а, — протянул Лешка, разглядывая синяк. — Приложил крепко.

— Это что! — поморщился Пантюшка. — Синяк — это бы ничего, так он давай меня с передовой гнать. И Павленке сказал и другим командирам, чтобы не пускали больше… А там, Леш, дела-а! Твой-то Пахря со своими ушел в ночь на какое-то особенное задание, я бы тоже мог пристроиться, кабы не батя.

— Куда они ушли? — с ревнивым чувством спросил Лешка. Об отряде Костюкова он привык думать, как о своем отряде.

— Точно не знаю, — сказал Пантюшка, — говорили, на какой-то железнодорожный разъезд. Теперь, Леш, мне другого выхода нет, как только сюда. Ты скажи, можешь пристроить меня или нет?

— Попробую. А как же с твоей рукой? Не помешает?

Пантюшка стрельнул глазами в угол и, понизив голос, сказал:

— Рука — пустяк! Царапнуло слегка еще в первый день. Я ее для красоты подвесил. Засмеют ведь на нашей улице, если узнают. А так каждому видно: раненый человек. Рука здорова!

Он выпростал руку из повязки и повертел ею в воздухе.

Это значительно меняло дело. Лешка сразу почувствовал себя уверенней: настоящая боевая рана ставила Пантюшку в один ряд с бывалыми фронтовиками. Теперь же они оказывались на равном положении.

— Хитер ты, — засмеялся Лешка. — Тряпку свою сними, Силин увидит, не возьмет.

Пантюшка поспешно — через голову — снял косынку, запихнул ее в карман, встал, надел винтовку.

— Пошли!..

МРАЧНЫЕ НОВОСТИ

В маленькой канцелярии, где около окна сидели писаря, их обогнал ординарец. Влетел в штабную комнату и захлопнул дверь. Лешка сунулся было за ним, но оттуда раздался окрик: «Обожди!»

— Садись, — сказал Лешка, указывая на стул. — Освободятся, тогда зайдем.

Вскоре дверь отворилась, из комнаты вышла женщина в черном платье, молодая, сухопарая, с гладкими, расчесанными на пробор желтыми волосами. Мельком взглянув на ребят, она села за стоявший возле двери канцелярский стол, на котором громоздилась пишущая машинка. Лицо у женщины белое, веки приспущены, губы поджаты неприступно и презрительно. Это была машинистка Совета, работавшая здесь с тех пор, как штаб переехал в гостиницу.

У Пантюшки при виде этой женщины как-то сам собой раскрылся рот. Он тронул Лешку за рукав:

— Леш, а Леш, это кто?..

— Постой! — отмахнулся Лешка.

Дверь в штабную комнату осталась открытой. Отчетливо доносились голоса:

— …Где это получилось?

— На самом разъезде… — задыхаясь, говорил ординарен—Хотели они оборону занять, а немцы тем часом сидели, попрятавшись, на огородах… Вот тут и началось…

Лешка не успел еще понять, о чем говорят, но упоминание о разъезде, куда, по словам Пантюшки, ушел отряд Костюкова, наполнило его тревогой, каким-то неясным предчувствием беды.