Соть

– Гут… надо было бы сразу военное положение. К завтраму пробку вырвет ко всем чертям. Будут воровать лес. У меня в Перми мужики загружали лес в колодцы, в гряды запахивали…

– Я разослал телеграммы в приречные волсоветы. А вот в уезд так и не дозвонился…

– Яман! – Неизвестно откуда вплыло ему в сознание это татарское слово. – Мобилизовать, разумеется, с лошадьми.

– Да… свое-то найдем! А вот вообще что делать, Бураго?

– Разыщите Фаворова, он вам объяснит романтику ночи.

Ветер дул им под ноги, рвал из-под сапог корье, наметанное водой. Наступила странная минута, которая никогда больше не могла повториться. Увадьев взял инженера под локоть:

– Бураго, я солдат, мое дело – драться. Вы честный человек, но вы не то, вы сапер… понятно? Я сумбурно говорю, но я как вот эта струна, которой полагается действовать и молчать… Я не боюсь моих ошибок, им со временем найдут громовое оправданье, Бураго. Но, черт, я одет в мясо… и даже понемногу пью.

– Ничего, пейте, я и сам пью.

– Это раньше, теперь нет… неважно, – смутился Увадьев. – Есть вопрос, Бураго.

– Я дрожу от нетерпенья, Иван Абрамыч, – умно и спокойно усмехнулся Бураго.

– Вы… ну, как это говорится… очень е е любите?

Тот остановился и, хотя различал в темноте только смутный квадрат увадьевского лица, долго глядел на него, потом медленно двинулся вперед.

– В мои годы глупо лишать себя таких невинных удовольствий. Будем спокойны, пустите мой локоть. Осторожней, тут какая-то шпала, не споткнитесь. Вы часто глядитесь в зеркало? Глядите, это успокаивает и не противоречит обязательным постановлениям… Надо убрать Ренне!

– Я знаю, – точно ничего и не случилось, сказал Увадьев.

– Мое мнение… она из завтрашнего дня. Думайте по-другому, не навязываю. Мы еще боремся, а поколение уже перехлестнуло через нас… У них многого нет, чем болели и чему радовались мы. В пятом году я сидел в провинциальной тюрьме. Окно камеры выходило на пустырь. По нему часто через такой мостик, через кривулинку, проходил теленок… масти давленого кирпича с молоком, да. Очень его люблю и сегодня, этого зверя… а им уже не понять! Это хорошо… она иногда занятно пахла, пакость вчерашнего дня. Второе: любовь к родителям – вредное сцепление, не надо подпускать их, пусть они издали любуются на завтрашний день, в который уже не вступят. Ренне – лужа, которая не успела подсохнуть после дождя, надо помочь ей высохнуть. Все еще непонятно? Жаль, Иван Абрамыч. Ну, ступайте теперь, шумите, действуйте…

Увадьев так и остался в состоянии приподнятого недоумения… кстати, они уже пришли. Прожектор упирался лучом в скитскую осыпь, и вся жизнь теперь сосредоточилась в этом круглом коридоре света. Поодиночке и сгибаясь, словно опасно было высунуться из него, люди перебегали на скитский берег; и правда, тотчас над зыбким перекрытием светового тоннеля стремилась своим собственным фарватером мгла незамиренной стихии. Десятеро добровольцев, сутулясь под тяжестью, потянули через реку дополнительные снасти, и в световое пятно на мысу вломилась их совместная многоногая тень; по колено в воде, прощупывая ногой осклизлые бревна бонов, они почти карабкались к своей тени, которая неуклюже топталась на месте. Увадьев узнал Акишина, он шел коренником; казалось, трос врезался глубоко в мякоть его исполинского плеча, потому что ветер вспучил его рубаху двумя полосатыми пузырями. Тянули без песни, следя лишь за тем, чтобы не сорваться в убегающее пространство под ногами, да слушая скрипучие дудки ветра. Знамени не было видно, а чернявый знаменосец, на пару с Горешиным, рыл ямы для новых свай… Так прошел час безжалобной и неоплатной работы. Вдруг лес затрещал, и отдельные бревна полезли вверх, расстанавливаясь темными, угрожающими перстами: очевидно, подходил беглый лес из верхней запани. Долговязый Горешин сипло заторопил тех, кто загонял мерные кряжи под выноса, но канаты уже сами напружинились и вступили в работу. Только тогда Увадьев решился подойти к Фаддею, который – весь рваный – блаженно ухмылялся на реку.

– …ишь рубаху-то вдрызг, старик!..

Тот не слышал.

– Сила, сила!.. – повторял он любовно, не отрывая безумных глаз от Соти. – Сила, твоя сила…

Увадьев взволнованно положил ему руку на плечо:

– А ты наш, старик, наш… – Ему очень хотелось акишинской дружбы в этот беспорядочный час.

– Чей – наш? – своенравно обернулся Фаддей и рывком скинул его руку. – Я ничей, я свой… Думаешь, ты мной правишь? Я тобой правлю, бумажная душа. Ты безбранных любишь, и он тебе лижет, а сам в подполье пеньку на тебя копит. Я тебя всегда ругать буду, а ты меня береги… главней всего береги! – и с вытаращенными глазами погрозил пальцем.

– Чему ж обиделся-то, старик? – оторопело молвил Увадьев.

– А чего ж хвалить… я с тебя на чай не требую? Мне, комиссар, терять нечего: сына-то угрохали…

– Кто ж его угрохал… мы, что ли?

– Не ты, а… – И тут ему представился наконец замечательный случай рассказать комиссару все свои неописуемые истории, но вместо того он вдруг метнулся за запань, и Увадьев еле успел схватить его за руку. – Пусти, топор мой… мертвяков тесали, так и бросили… унесет!