Сороковой день

С нетерпением ожидалось и злорадно обсуждалось очередное «снятие» начальника и накануне Дня России. Однако надежды зэков вновь не сбылись: 12 июня майор Кукуев изгнан с позором не был, более того, даже получил от руководства медаль.

«Индюшина!» – скрипели зэки, как немазаные петли.

Большой птичий кадык и впрямь делал Кукуева похожим на индюка. Майор знал свою кличку, но вида не подавал. Нелюбовь между ним и зэками обоюдной была. Начальник «четвёрки» не упускал случая прижучить, как он выражался, «этот сброд». Провинившихся ждал карцер.

Не трогал ненавистный майор лишь строительную бригаду – она ему безбедную старость обеспечивала. Правда, доказать махинации начальника со стройподрядами ни один заключённый не смог бы. Иван Алексеевич Кукуев, осторожничая, никогда ничего лично не подписывал…

Будоражащий колонию слух Кольчугин принял равнодушно: схоронившись в свою скорлупу, он мыслями был не в казённом доме, а в полутёмном, пропахшем печной сажей деревянном домишке на краю деревни Берёзовка. Он был с Ольгой. По письмам только и знал, как живёт она. Знал, что семья Закатовых тратит две инвалидные пенсии – Олину и отцовскую, а также зарплату мамы-почтальона на врачей, лекарства и инструкторов по физкультуре.

«Как я познакомился с ней? Со скуки это вышло или нет?.. Познакомились мы два года назад. Да, точно. Я отсидел уже половину своего срока: подломил тот злосчастный магазин… Она пять лет провела в инвалидной коляске.

Она написала статью в журнал «Ваши истории». Я прочел и отправил письмо «на деревню девушке» по тем скудным данным, которые были в журнале. А оно почему-то дошло.

«Сейчас я могу сгибать ноги в коленях и шевелить пальцами, а это большие достижения, – писала в своей статье Ольга. – Я уверена, что пройдёт ещё время, и я буду ходить самостоятельно».

Позже она рассказала мне, как ударно, без троек, окончила школу, поступила на свой истфак. Сдала первую сессию, в первый раз приехала домой на каникулы. А перед самым отъездом… не смогла встать на ноги. Это теперь врачи кое-как объяснили ей и самим себе, что, мол, какая-то инфекция, сужение кровеносных сосудов… А тогда Оля просто обнаружила, что половины её как будто нет…

Первый раз я чёрт-те что накарябал ей, – устыдил себя Кольчугин. – Кажется, плакался и оттого подло выставился: ломтём отрезанным назвался. Кто-то вон «пятнашку» мотает и ничё, крокодиловы слезы не льёт».

«Когда ты мне написал, я сразу решила ответить, – припомнил Дмитрий так поразившее его тогда откровение девушки. – Чтобы поддержать. Я знаю, как бывает с друзьями: они рядом, пока у тебя всё в порядке. А попадёшь в беду – не доаукаешься. Рядом оказываются совсем другие люди, от которых и не ждал никакой поддержки».

«Другие – это точно, – согласился Кольчугин. – Где они, мои прежние кореша? Нету их! Рядом только Капитановские, Явы да Огульцы». Мысль эта раздражила парня, он решил думать лишь об Ольге, её новом, ещё не прочитанном письме.

IV

Дмитрий нахлопал в кармане робы плотный, с портретом Шостаковича конверт. Раскрыл его.

Вместе с письмом Закатова прислала и свою фотографию. Ту самую, из «Ваших историй», ту, что зацепила его ещё два года назад. Он внимательно посмотрел на неё.

«А вот и знакомые ямочки на щеках. Брови светлые, тонкие, как у актрисы или ангела… Странно, что я подумал так: ведь я в жизни не встречал ни актрис, ни ангелов! Волосы… Какие у неё волосы? Тоже светлые. Нет, не смогу выразить. Но, наверное, шелковистые. И, может быть, пахнут розой. Да она и похожа на белую розу. А глаза? Глаза ясные, кроткие… Я таких никогда не видел… Какая же всё-таки она красавица! Невероятно, что судьба ей назначила инвалидную коляску».

Кольчугин пристроил фотографию на тумбочку и взял письмо. Строки чёрным бисером по белому росли и росли.

Здравствуй, мой милый!

Как же я обрадовалась твоему давешнему письму. Как ты могуче рассуждаешь о вере и свободе. Я несколько раз то место перечитала: в нем нет патетики, оно из сердца твоего вышло. Видимо, ты много об этом думал и прав конечно: надо веровать в Бога, мой милый.

И ты делай это, как ангел-хранитель твой, Дмитрий Донской, делал. Ведь в ночь перед битвой Куликовой князю было знамение: перед ним предстал образ святителя Николая, который предрёк ему победу. Обрадованный проявлением столь высокого заступничества, Дмитрий уверовал в успех и воскликнул, по словам летописца: «Сие вся угреша сердце мое!»