Сороковник. Части 1-4

Стряхивая по пути непонятную одурь, возвращаюсь к Геле. Меня слегка мутит от пережитого, но ритуал нужно завершить. Осторожно отведя девичьи ладони от щеки, надеваю на тонкую шею шнурок-плетёнку с куклой и говорю положенные при вручении слова:

— Да будет у тебя счастливая Доля!

…А спросит завтра сэр Майкл, что это такое, отвечу: подарок от мамы.

Глава 14

Уже второй час ночи, а я всё ворочаюсь, взбиваю жаркую подушку, открываю и закрываю окно, пью воду, и никак не могу уснуть. В теле лёгкость, а голова тяжёлая; даже когда лежу, кажется, она вот-вот перевесит, и я завалюсь, как кукла-неваляшка. Вдобавок ко всему, не стихает непонятный звон в ушах, то едва слышный, то заглушающий немногие ночные звуки — и тихое дыхание Гели, и похрапывание Норы у неё в ногах.

Может, это и есть та самая энергопотеря, неизбежная при изготовлении первой обережной куклы? Или переизбыток энергетики чужого мира? Не знаю. Мысли у меня вялые, и я предпочитаю отлежаться, вместо того, чтобы анализировать, думать и хоть как-то себе помочь. Снова ложусь, зарываюсь лицом в подушку, но звон — занудный, назойливый — вклинивается в дремоту и мешает уснуть.

Сквозь сон мне чудится скрип двери и приближающиеся шаги, постель проминается под чьим-то телом. Но я не в силах пошевелиться и лишь обречённо жду, что вот-вот коснутся моей шеи холодные пальцы. Но ведь сэр Майкл обещал мне!.. Он заверял, что Мага больше не придёт! Как же так?

Большая тёплая ладонь знакомо и ласково треплет меня по затылку, как щеночка. Меня обнимают за плечи, щекочут бородой и бережно целуют в висок. Доносится запах полыни, кострового дыма и горячего железа. Похоже, он так и явился, мой ночной гость, как и в прошлый раз — в кольчуге, наручнях, даже с перевязью. Торопливо вскидываюсь и попадаю в его объятья.

— Ты? — говорю, не веря. — Это и вправду ты? — И он гладит меня по щеке, царапая мозолями.

Усталый. Припорошенный бурой пылью, что забилась меж звеньев кольчуги. На скуле свежий рубец. Но только он наклоняется поцеловать, как в моей бедовой голове зарождаются какие-то смутные подозрения: я упираюсь в кольчужную грудь и спрашиваю снова:

— Это и вправду ты?

Он озабоченно хмурится.

— За морок приняла? И кто ж тут к тебе клинья подбивает? Вернусь — разыщу! — Васюта тянется к моей левой руке, легко расщёлкивает браслет. Крутит, рассматривая. — Глянь-ка, уже камушек навесила, молодец… Моя вещь, чужого не послушает, не знаешь разве? Теперь веришь?

Он. Подозрения отпускают, и я кидаюсь к нему на шею.

— Ну, ну, — шепчет он, — тише, подружку свою разбудишь… — И находит мои губы. И сжимает в объятьях так, что вот-вот — и затрещат рёбра.

— Васенька, — говорю, едва отпав от поцелуя, — ты что же, ирод, делаешь? Ты зачем уехал? Я ведь против, ты знаешь? И не позволю…

— Молчи, — как тогда, в последнюю ночь, отвечает он. И снова целует. Везде, где только может.

И почему в такой сладкий момент меня посещают мысли совершенно неуместные?

Я ведь не слышала его приезда. Сейчас Чёрту полагалось бы если не пыхать огнём во дворе, то хотя бы шумно переступать с копыта на копыто. Что здесь не так? И почему он сказал: «Вернусь — разыщу…», разве он уже не вернулся? Или он опять набегом, и потом снова умчится неизвестно куда? Нет, никуда я его не пущу, пока не объяснимся!

Я вцепляюсь в могучие плечи, но пальцы проходят сквозь чешую кольчуги. Растерянная и злая, так и сижу какое-то время, без толку всматриваясь в пустоту. Как он сказал? Морок? И сам мороком стал? А может, я просто заснула? Но тогда почему до сих пор губы горят?

И снова неумолчно трезвонят вдали колокольчики.

А где браслет? Сама во сне сняла? Ага, и сама с собой целовалась, конечно…

Отбрасываю лисье покрывало, встаю и озираюсь. Хочу понять: что происходит? Был здесь хоть кто-то, или впрямь почудилось?

Дверь в светлицу закрыта, окно тоже. Душно. Подхожу к окну и вижу на подоконнике букет полевых цветов, мокрый от росы, скреплённый Васютиным браслетом. Наипростейший: не ромашка к ромашке, василёк к васильку, а просто охапка, как если увидишь местинку на лугу или в поле, густо заросшую, захватишь в горсть, сколько войдёт — и с соцветьями, и с колосьями, и с высокими травинами — и отхватишь под корень ножом… Ну и пусть, что малость потрепанный; главное, что Муромец обо мне помнит. Хоть непонятно как появился и неизвестно куда скрылся. Вася-а!

И браслет опять снял, упрямец. Но я уже не возмущаюсь. Уж так у них принято: мужчина решает и за себя, и за свою женщину. В его родном мире иначе и быть не может, в моём — может. К чему спорить? Иллюзия это или другая напасть — но я счастлива была увидеть его снова. Ведь, в сущности, смирилась, что при любом исходе Сороковника мы больше не встретимся, а потому — никаких обид.