Сорок вопросов о Библии

Еще одна разновидность «словарного подхода» – присвоение словам и выражениям оригинала значений, которые они в принципе могут иметь, но в данном контексте явно не имеют. Например, в Исх 32:28 рассказывается о том, как после сотворения золотого тельца левиты с мечами прошлись по всему лагерю, «и пало в тот день из народа около трех тысяч человек». Поскольку очень не хочется думать, что левиты убивали своих соплеменников, можно предположить, что речь идет об их нравственном падении и что левиты на самом деле призывали их к покаянию, но если обратить внимание на ближайший контекст, то такое толкование будет выглядеть совершенно фантастическим. К сожалению, контекст недвусмысленно указывает: эти люди все-таки погибли от руки левитов.

Подобный подход может применяться и к грамматическим формам, и конструкциям: они якобы имеют строго определенное значение. Например, в древнегреческом языке аорист всегда означает однократное действие (ср. совершенный вид в русском), а имперфект – продолжительное или повторяющееся (ср. несовершенный вид). На самом деле это не совсем так, ведь и по-русски можно сказать «я читал эту книгу», и это будет означать однократное законченное действие (хотя употреблен несовершенный вид), а можно сказать «я пошел домой», и это будет означать начало действия с неопределенным концом (хотя вид употреблен совершенный).

Такие же примеры можно привести из греческого. Поэтому не стоит торопиться с утверждением, что форма аориста в Рим 5:12 («все согрешили») обязательно означает лишь однократное грехопадение праотца Адама и более ничье или что другая аористная форма в Откр 3:19 («покайся») позволяет лишь однократное покаяние на протяжении всей жизни.

«Библейскому мировоззрению соответствует…»

Выдергивать цитаты из контекста, конечно, непозволительно. Но и контекст может стать источником ошибок и манипуляций, особенно контекст в широком, историко-культурном смысле, как совокупность представлений и убеждений автора и его первых слушателей или читателей. Конечно, мы можем с уверенностью утверждать, что они, например, верили в Бога, что основной повседневной пищей был хлеб, а передвигались люди пешком либо на ослах и верблюдах. Но многие тонкости нам недоступны, мы можем лишь приблизительно догадываться, каким видели мир люди того времени, как они относились к некоторым явлениям. Тем более что люди тоже были разными.

Отсюда вытекает первая ошибка такого рода: создание некоей целостной системы, условно говоря, «библейского мировоззрения», которую якобы разделяли абсолютно все библейские авторы и положительные персонажи, причем в одной и той же редакции. Например, любые упоминания «богов» в Ветхом Завете, кроме обличения язычества, истолковываются как-то иначе (например, это сильные люди или Ангелы) на одном-единственном основании: для «библейского мировоззрения» существует только Единый Бог. Может быть, и так, но тогда придется признать, что этого самого мировоззрения не придерживались многие библейские герои, а то и авторы. Например, в Суд 11:24 послы израильского судьи Иеффая говорят царю аммонитян: «Не владеешь ли ты тем, что дал тебе Хамос, бог твой? И мы владеем всем тем, что дал нам в наследие Господь Бог наш». И автор ничуть не возражает против такого сравнения Господа с языческим богом Хамосом. Пожалуй, стоит признать, что, по крайней мере, для Иеффая и его послов он был не менее реален, чем Господь, другое дело, что только Господь был Богом Иеффая.

Другая крайность – выделение ветхозаветной и новозаветной картин мира, или же «иудейской и эллинской ментальности», которые оказываются противопоставлены друг другу даже на уровне языка. Например, тот факт, что в древнееврейском языке нет среднего рода, но есть мужской и женский, преподносится как подтверждение того, что семитам свойственно воспринимать весь окружающий мир как живой – дескать, в нем нет места неодушевленному среднему роду. Да, разным культурам присущи некоторые различия в мировосприятии, и язык в некоторой степени отражает их, но не надо торопиться с выводами. Если средний род – обязательно нечто неживое, то как быть с русским словом дитя или с немецким das Kind – оба слова среднего рода? Значат ли они, что для русского или немецкого менталитета дети относятся к неживой природе?