Сорок уроков русского

Ежедневно потребляя хлеб, мы забыли одно важнейшее обстоятельство: любое зерно — семя растений. Это не просто плод, как представляется, не фрукт, не овощ, а уже оплодотворенное семя, естественный концентрат природы, сверх- плотность коего приближена к сверхплотности некоторых звезд, из которых потом может родиться новая планетарная система. В обыкновенном, привычном разуму зерне заложен, законсервирован самой природой целый мир: потрясающая воображение энергия вегетации, генетика будущего растения, полная информация о корне, стебле, виде и форме. И еще запас питательных веществ, чтобы взрастить первый корешок и побег. Потом в дело вступят пахарь-аратай, земля и солнце. Семя можно сравнить только с яйцом, которое мы тоже съедаем и особенно-то не задумываемся над содержанием, а там белок — будущая плоть птенца, желток — его кишечник и внутренние органы. Но, если яйцо протухло, мы тотчас это обнаружим и выбросим. Зерно же так просто не определить, мертвое оно или живое, тем паче в виде муки.

А что с нами происходит, если мы постоянно вкушаем погибшее семя? В данном случае я говорю о тонких материях, тончайших энергиях, которые руками не пощупать и глазом не увидеть. Какой фундамент, какую лагу мы закладываем в свой организм, напитываясь этой мертвечиной? И потом удивляемся, с чего вдруг возникают болезни «тонкого уровня» — раковые заболевания, инфаркты, диабет, нарушается иммунная система, приходит ранняя старость и сокращается срок жизни? И откуда у детей белокровие?

В существование живой и мертвой воды мы уже почти верим, и ученые этим вопросом вроде бы даже заинтересовались. По крайней мере, убедительно доказали, что вода способна накапливать, хранить и передавать информацию, что ее можно «исправить», например заморозив, что она, вода, вырабатывает электричество не только на ГЭС, но еще и в клетках головного мозга и питает их энергией. Но кто-нибудь проводил хотя бы аналитические исследования о воздействии на человеческую природу живого и мертвого семени, которое, кстати, несет информацию более значительную и загадочную?

Откуда о ней знали наши пращуры — известно из Дара Речи.

Нас как-то восторженно шокируют долгожительство, ясность рассудка и жизнелюбие, к примеру, ленинградских блокадников, переживших невероятный стресс, лишения, холод и голод. Кто из нас не видел 90-летних подвижных женщин с традиционной «беломориной» в зубах? А не потому ли это происходит, что горький, черный блокадный кусок хлеба был самым чистым и здоровым? Рожь завозили в город, по сути, с полей, смешивали с фуражом для скота, мололи и тотчас отправляли в пекарни. Запас зерна был всего на несколько дней вперед, пайка хлеба у иждивенцев доходила до 125 граммов в сутки...

Но какого живого хлеба!

Мы привыкли восхищаться кавказским долголетием, мудростью и бодростью, а уважаемые аксакалы в горах фактически никогда не едали нашего городского хлеба. Эти мудрые старцы сами сеют пшеницу на узких горных уступах, молотят зерно цепами, мелют его на ручных мельницах с каменными жерновами (и столько, сколько нужно, на два-три дня) и пекут лаваш. Едят его тоже совсем немного — чуть больше, чем блокадная норма, однако живут долго.

Еще до сей поры на чердаках, в чуланах, а то и просто на улицах погибших русских деревень валяются каменные жернова, некогда бережно хранимые. Ручная мельница была в каждом доме. На ветряные и водяные мельницы зерно отдавали только большие семьи, но малыми порциями, дабы мука не испортилась, а просушенные на гумне запасы ржи, пшеницы, проса и ячменя хранили в холодных амбарах, засыпая его понемногу в проветриваемые сусеки, ибо зерно от выделяемого тепла может загореться. До наступления морозов раз на дню хозяин или хозяйка заходили в амбар, чтобы пощупать сусеки, как щупают лоб ребенка, проверяя, нет ли жара. И если случался, то перелопачивали зерно или вовсе рассыпали, дабы подсушить и остудить семенную лихорадку...