Сорок пять

Эрнотон и Сент-Малин повернули коней к Парижу, а Шико пошел своей дорогой таким скорым шагом, что ему позавидовал бы самый быстроходный мул.

Когда он скрылся из вида, Эрнотон, не проехав и ста шагов, резким движением остановил коня и, обращаясь к Сент-Малину, сказал:

– Теперь, сударь, спешивайтесь, если вам угодно.

– А зачем, милостивый государь? – удивленно спросил Сент-Малин.

– Поручение нами выполнено, а у нас есть о чем поговорить. Место для такого разговора здесь, по-моему, вполне подходящее.

– Пожалуйста, сударь, – сказал Сент-Малин, по примеру своего спутника слезая с лошади.

Когда он спешился, Эрнотон подошел к нему и сказал:

– Вы сами знаете, сударь, что, пока мы были в пути, вы безо всякого вызова с моей стороны и нисколько себя не стесняя – словом, безо всяких оснований – тяжко оскорбляли меня. Более того: вы хотели заставить меня вынуть шпагу из ножен в самый неподходящий момент, и я вынужден был отказаться. Но сейчас момент самый подходящий, и я к вашим услугам.

Сент-Малин выслушал эту речь с мрачным видом и хмуря брови. Но странное дело! Бурный порыв ярости, захлестнувший было Сент-Малина и уносивший его за все дозволенные пределы, схлынул. Сент-Малину больше не хотелось драться. Он поразмыслил, и здравое суждение возобладало: он понимал, в каком невыгодном положении находится.

– Сударь, – сказал он после краткой паузы, – когда я оскорблял вас, вы, в ответ, оказывали мне услуги. Поэтому теперь я не смог бы разговаривать с вами, как тогда.

Эрнотон нахмурился.

– Да, сударь, но вы еще думаете то, что недавно говорили.

– Почем вы знаете?

– Потому что все ваши слова подсказаны были завистью и злобой. С тех пор прошло часа два, и за это время зависть и злоба не могли иссякнуть в вашем сердце.

Сент-Малин покраснел, но не возразил ни слова. Эрнотон выждал немного и продолжал:

– Если король предпочел меня вам, значит, мое лицо ему больше понравилось; если я не упал в Бьевру, то потому, что лучше вас езжу верхом; если я не принял вашего вызова в момент, когда вам вздумалось бросить его мне, значит, я рассудительнее вас; если пес того человека меня не укусил, то потому, что я предусмотрительнее. Наконец, если я настаиваю сейчас, чтобы вы вняли мне и вынули из ножен шпагу, значит, у меня больше подлинного чувства чести, а если вы станете колебаться – берегитесь, я скажу, что я и храбрее вас.

Сент-Малин весь содрогался, и глаза его метали молнии. Все дурные страсти, о которых говорил Эрнотон, одна за другой накладывали свой отпечаток на его мертвенно-бледное лицо. При последнем слове, произнесенном его юным спутником, он как бешеный выхватил из ножен шпагу.

Эрнотон уже стоял перед ним со шпагой в руке.

– Послушайте, милостивый государь, – сказал Сент-Малин, – возьмите обратно последнее сказанное вами слово. Оно – лишнее, вы должны признать это, ибо достаточно хорошо меня знаете, – вы же сами говорили, что да родине мы живем на расстоянии двух лье друг от друга. Возьмите его обратно. Вам должно быть вполне достаточно моего унижения. Зачем вам меня бесчестить?

– Сударь, – сказал Эрнотон, – я никогда не поддаюсь порывам гнева и говорю лишь то, что хочу сказать. Поэтому я ничего не стану брать обратно. Я тоже достаточно щекотлив. При дворе я человек новый и не хочу краснеть каждый раз, как мы с вами будем встречаться. Пожалуйста, скрестим шпаги не только ради моего, но и ради вашего спокойствия.

– О милостивый государь, я дрался одиннадцать раз, – произнес Сент-Малин с мрачной улыбкой, – и из моих одиннадцати противников двое погибли. Полагаю, вы и это знаете?

– А я, сударь, никогда еще не дрался, – ответил Эрнотон, – так как не было подходящего случая. Теперь он представился, хотя я и не искал его, и, по мне, он вполне подходящий, так что я хватаю его за волосы. Что ж, я жду вас, милостивый государь.

– Послушайте, – сказал Сент-Малин, покачав головой, – мы с вами земляки, оба состоим на королевской службе, не будем же ссориться. Я считаю вас достойным человеком, я бы даже протянул вам руку, если бы это не было для меня почти что невозможным. Что делать, я показал себя перед вами таким, каков я есть, – уязвленным до глубины души. Это не моя вина. Я завистлив – и ничего не могу с собой поделать. Природа создала меня в недобрый час. Господин де Шалабр, или господин де Монкрабо, или господин де Пенкорнэ не вывели бы меня из равновесия. Но ваши качества вызвали во мне горькое чувство. Пусть это утешит вас – ведь моя зависть бессильна, и, к моему величайшему сожалению, ваши достоинства при вас и останутся. Итак – на этом мы покончим, не так ли, сударь. По правде говоря, я буду невыносимо страдать, когда вы станете рассказывать о причине нашей ссоры.

– Никто о нашей ссоре и не узнает, сударь.

– Никто?

– Нет, милостивый государь, ибо, если мы будем драться, я вас убью или умру сам. Я не из тех, кому не дорога жизнь. Наоборот, я ее очень ценю. Мне двадцать три года, и я из хорошего рода, я не совсем бедняк, я надеюсь на себя и на будущее, и, будьте покойны, я стану защищаться, как лев.