Сорок пять

При первых же выпадах, увидев перед собой не человека, а бронзовую статую, у которой двигалась на первый взгляд только кисть руки, брат Жак стал порывисто, бурно нападать, но на Шико это повлияло лишь таким образом, что он вытягивал руку и выставлял вперед ногу при малейшей погрешности, которую замечал в движениях своего противника. Легко представить себе, что при повадке не только колоть, но и рубить тот весьма нередко оставлял то одну, то другую часть своего тела незащищенной.

Каждый раз при этом длинная рука Шико вытягивалась на три фута и наносила прямо в грудь брату Жаку удар наконечником рапиры: производилось это так методично, словно удары наносил какой-то механизм, а не живая рука, которой должны быть свойственны хоть какие-то колебания, какая-то неуверенность.

При каждом ударе наконечника Жак, багровый от ярости и уязвленного самолюбия, отскакивал назад.

В течение десяти минут мальчик делал все, что он мог извлечь из своей необычайной ловкости: он устремлялся вперед, словно леопард, свивался кольцом, как змея, скользил под самой грудью Шико, прыгал направо, налево. Но Шико, все так же невозмутимо орудуя своей длинной рукой, выбирал удобный момент и, оттолкнув рапиру противника, неизменно поражал его в грудь своим грозным наконечником.

Брат Борроме бледнел, стараясь подавить в себе возбуждавшие его ранее порывы.

Наконец Жак в последний раз набросился на Шико. Тот, видя, что мальчик нетвердо стоит на ногах, нарочно оставил, обороняясь, незащищенный просвет, чтобы Жак направил туда всю силу своего удара. Он и не преминул это сделать. Шико, резко отпарировав, вывел беднягу из равновесия так внезапно, что тот не смог устоять на ногах и упал. Шико же, неколебимый, как скала, даже не сдвинулся с места.

Брат Борроме до крови изгрыз себе пальцы.

– Вы скрыли от нас, сударь, что являетесь просто столпом фехтовального искусства.

– Он! – вскричал Горанфло, изумленный, но из вполне понятных дружеских чувств разделявший торжество приятеля. – Да он никогда не практикуется!

– Я, жалкий буржуа, – сказал Шико, – я, Робер Брике, – столп фехтовального искусства?! Ах, господин казначей!

– Однако же, сударь, – вскричал брат Борроме, – если человек владеет шпагой так, как вы, он уж наверно без конца ею работал.

– Бог ты мой, ну конечно же, сударь, – добродушно ответил Шико, – мне иногда приходилось обнажать шпагу. Но, делая это, я никогда не терял из виду одно обстоятельство.

– Какое?

– Я всегда помнил, что для человека с обнаженной шпагой в руке гордыня плохой советчик, а гнев – плохой помощник. Теперь выслушайте меня, брат Жак, – добавил он, – кисть руки у вас отличная, но с ногами и головой дело обстоит неважно. Подвижности хватает, но рассудка мало. В фехтовании имеют значение три вещи – прежде всего голова, затем руки и ноги. Первая помогает защищаться, первая и вторая вместе дают возможность победить, но, владея и головой, и рукой, и ногами, побеждаешь всегда.

– О сударь, – сказал Жак, – поупражняйтесь с братом Борроме: это же будет замечательное зрелище.

Шико хотел пренебрежительно отвергнуть это предложение, но тут ему пришла мысль, что гордец казначей, пожалуй, постарается извлечь выгоду из его отказа.

– Охотно, – сказал он, – если брат Борроме согласен, я в его распоряжении.

– Нет, сударь, – ответил казначей, – я потерплю поражение. Лучше уж сразу признать это.

– О, как он скромен, как он мил! – произнес Горанфло.

– Ты ошибаешься, – шепнул ему на ухо беспощадный Шико, – он обезумел от уязвленного тщеславия. В его возрасте, представься мне подобный случай, я на коленях молил бы о таком уроке, какой сейчас получил Жак.

Сказав это, Шико опять ссутулился, искривил ноги, исказил лицо своей неизменной гримасой и снова уселся на скамейку.

Жак пошел за ним. Восхищение оказалось у юноши сильнее, чем стыд поражения.

– Давайте мне уроки, господин Робер, – повторял он все время, – сеньор настоятель разрешит. Правда ведь, ваше преподобие?

– Да, дитя мое, – ответил Горанфло, – с удовольствием.

– Я не хочу заступать место, по праву принадлежащее вашему учителю, – сказал Шико, поклонившись Борроме.

Тогда заговорил Борроме.

– Я не единственный учитель Жака, – сказал он, – здесь обучаю фехтованию не только я. Не одному мне принадлежит честь, пусть же не я один и отвечаю за поражение.

– А кто же другой его преподаватель? – поспешно спросил Шико; он заметил, что Борроме вдруг покраснел, опасаясь, не сболтнул ли лишнего.

– Да нет, никто, – продолжал Борроме, – никто.

– Как же, – возразил Шико, – я отлично слышал, что вы сейчас сказали. Кто ваш другой учитель, Жак?

– Ну да, ну да, – вмешался Горанфло, – коротенький толстячок, которого вы мне представили, Борроме. Он иногда заходит к нам, лицо у него такое славное и пить с ним очень приятно.

– Не помню уже, как его зовут, – сказал Борроме.

Брат Эузеб, со своей блаженной физиономией и длинным поварским ножом за поясом, глупейшим образом вылез вперед.

– А я знаю, – сказал он.

Борроме стал энергично подавать ему знаки, но тот ничего не заметил.