Сорок пять

— Предположим теперь, — продолжал Луаньяк, — что одно из таких должностных лиц, порою отвечающих за безопасность государства или прочность королевской власти, — предположим, повторяю, что какой-нибудь офицер выдал тайное решение Совета или что солдат, которому поручено важное дело, не выполнил его. Вы согласны, что такой человек заслуживает смерти?

— Разумеется, — ответили несколько голосов.

— Так вот, господа, — продолжал Луаньяк, и в голосе его зазвучала угроза, — сегодня здесь было выболтано решение, принятое на Королевском совете, что, может быть, сделало неосуществимой меру, которую угодно было принять его величеству.

Радость и гордость сменились страхом. Все Сорок пять беспокойно и подозрительно переглядывались.

— Двое из вас, господа, были застигнуты на том, что они судачили на улице, как две старые бабы, бросая на ветер слова столь важные, что каждое из них может теперь нанести кое-кому удар и погубить его.

Сент-Малин тотчас же подошел к Луаньяку и сказал ему:

— Сударь, я полагаю, что в данный момент имею честь говорить с вами от имени всех своих товарищей. Необходимо отвести подозрение от тех слуг короля, которые ни в чем не повинны. Мы просим вас поскорее высказаться до конца, чтобы мы знали, в чем дело и нам было ясно, кто достоин, а кто не достоин доверия.

— Нет ничего легче, — ответил Луаньяк.

Все еще более насторожились.

— Сегодня его величество получил известие, что один из его недругов, именно из тех, с которыми вы призваны вести борьбу, явился в Париж, бросая ему тем самым вызов или же намереваясь устроить против него заговор. Имя этого недруга произнесено было тайно, но его услышал человек, стоявший на страже, то есть такой человек, на которого следовало бы положиться, как на каменную стену: подобно ей, он должен был быть глух, нем и непоколебим. Однако же этот человек на улице принялся повторять имя королевского врага, да еще так громко, что привлек внимание прохожих и вызвал нечто вроде смятения в умах. Я лично был свидетелем всего этого, ибо шел той же самой дорогой и слышал все собственными ушами. Я положил руку ему на плечо, чтобы он замолчал, ибо он закусил удила и, если бы он произнес еще несколько слов, то помешал бы осуществлению мер столь важных, что я вынужден был бы заколоть его кинжалом; к счастью, он замолчал после первого моего предупреждения.

При этих словах Луаньяка все увидели, как Пертинакс де Монкрабо и Пердикка де Пенкорнэ побледнели и в полуобморочном состоянии прислонились друг к другу.

Монкрабо, пошатываясь, пытался пробормотать что-то в свое оправдание.

Смущение выдало виновных, и все взгляды устремились на них.

— Ничто не может служить вам извинением, сударь, — сказал Луаньяк Пертинаксу. — Если вы были пьяны, то должны понести кару за то, что напились, если вы поступали просто как тщеславный хвастун, то опять же заслуживаете наказания.

Воцарило зловещее молчание.

Как помнит читатель, г-н де Луаньяк начал свою речь с угрозы применить строгие меры, которые могли оказаться роковыми для виновных.

— Ввиду происшедшего, — продолжал Луаньяк, — вы, господин де Монкрабо, и вы, господин де Пенкорнэ, будете наказаны.

— Простите, сударь, — ответил Пертинакс, — но мы прибыли из провинции, при дворе мы новички и не знали, как надо вести себя в делах, касающихся политики.

— Нельзя было принимать на себя честь служения его величеству, не взвесив предварительно тягот королевской службы.

— Клянемся, что в дальнейшем будем немы, как могила!

— Все это хорошо, господа, но сумеете ли вы завтра загладить зло, причиненное вами сегодня?

— Попытаемся изо всех сил!

— Вряд ли вам это удастся.

— Тогда для первого раза, сударь, простите нас.

— Вы все живете, — продолжал Луаньяк, избегая прямого ответа, — внешне совершенно свободно, но эту свободу я ограничу строжайшей дисциплиной; слышите, господа? Те, кто сочтет это условие службы слишком тягостным, могут уйти: на их место найдется очень много желающих.

Никто не ответил, но многие нахмурились.