Сорок пять

Там Генрих окинул беглым взглядом все изысканные, до мельчайших подробностей обдуманные принадлежности своих туалетов, о которых он так заботился прежде, желая быть самым изящным щеголем христианского мира, раз ему не удалось быть самым великим из его королей.

Но теперь его совсем не занимала эта тяжкая работа, которой он в свое время столь беззаветно отдавал свои силы. Все женские черты его двуполой натуры исчезли. Генрих уподобился старой кокетке, сменившей зеркало на молитвенник: предметы, прежде ему столь дорогие, теперь вызывали в нем почти отвращение.

Надушенные мягкие перчатки, маски из тончайшего полотна, пропитанные всевозможными мазями, химические составы для того, чтобы завивать волосы, подкрашивать бороду, румянить ушные мочки и придавать блеск глазам, — давно уже он пренебрегал всем этим, пренебрег и на этот раз.

— В постель! — сказал он со вздохом.

Двое слуг разоблачили его, натянув ему на ноги теплые ночные штаны из тонкой фризской шерсти и, осторожно приподняв, уложили под одеяло.

— Чтеца его величества! — крикнул один из них.

Генрих, засыпавший обычно с большим трудом и совершенно измученный бессонницей, иногда пытался задремать под чтение вслух, но теперь этого чуда можно было добиться, лишь когда ему читали по-польски, — раньше же достаточно было и французской книги.

— Нет, никого не надо, — сказал Генрих, — и чтеца тоже. Пусть он лучше почитает за меня молитву у себя в комнате. Но если вернется господин де Жуаез, приведите его ко мне.

— А если он вернется поздно, ваше величество?

— Увы! — сказал Генрих. — Он всегда возвращается поздно. Приведите его, когда бы он ни возвратился.

Слуги потушили свечи, зажгли у камина лампу с ароматическими маслами, дававшими бледное голубоватое пламя — с тех пор как Генрихом овладели погребальные настроения, ему нравилось такое фантастическое освещение, — и вышли на цыпочках из погруженной в тишину опочивальни.

Генриха, отличавшегося храбростью перед лицом настоящей опасности, одолевали суеверные страхи, свойственные детям и женщинам. Он боялся привидений и призраков, и тем не менее чувство страха было для него своеобразным развлечением. Когда было страшно, не было так скучно; он уподоблялся некоему заключенному, до того истомленному тюремной праздностью, что, когда ему сообщили о предстоящем допросе под пытками, он ответил:

— Отлично! Хоть какое-то разнообразие.

Итак, Генрих следил за отблесками, которые масляная лампа отбрасывала на стены, он вперял взор в самые темные углы комнаты, старался уловить малейший звук, по которому можно было бы угадать таинственное появление призрака, и глаза его, утомленные всем, что он видел днем на площади и вечером во время прогулки с д’Эперноном, заволоклись, и вскоре он заснул или, вернее, задремал, убаюканный одиночеством и покоем, царившими вокруг него.

Но Генриху никогда не удавалось забыться надолго. И во сне, и бодрствуя, он непременно пребывал в возбужденном состоянии, подтачивавшем его жизненные силы. Вот и теперь ему почудилось в комнате какое-то движение, и он проснулся.

— Это ты, Жуаез? — спросил он.

Ответа не последовало.

Голубоватый свет лампы потускнел. Она отбрасывала на потолок резного дуба лишь белесоватый круг, отчего позолота резных выступов орнамента отливала зеленью.

— Один! Опять один! — прошептал король. — Ах, верно говорит пророк: великие мира должны всегда скорбеть. Но еще вернее было бы: они всегда скорбят.

После краткой паузы он пробормотал, словно читая молитву:

— Господи, дай мне силы переносить совершенное одиночество в этой жизни — такое же, какое ждет меня после смерти.

— Ну, ну, насчет одиночества после смерти — это как сказать, — ответил чей-то пронзительный резкий голос, металлическим звоном прозвучавший в нескольких шагах от кровати. — А черви-то, они не в счет?

Ошеломленный король приподнялся на ложе, с тревогой оглядывая все предметы, находившиеся в комнате.

— О, я узнаю этот голос, — прошептал он.

— Слава Богу! — ответил голос.

Холодный пот выступил на лбу короля:

— Можно подумать — это голос Шико.

— Горячо, Генрих, горячо, — ответил голос.

Генрих спустил с кровати одну ногу и заметил недалеко от камина, в том самом кресле, на которое час назад он указывал д’Эпернону, чью-то голову; тлевший в камине огонь отбрасывал на нее рыжеватый отблеск. Такие отблески на картинах Рембранта освещают на заднем плане лица, которые с первого взгляда не сразу и увидишь.

Отсвет озарял и руку сидевшего, которая опиралась на ручку кресла, и костлявое, острое колено, и ступню, почти без подъема, под прямым углом соединявшуюся с худой, жилистой, невероятно длинной голенью.

— Боже, спаси меня! — вскрикнул Генрих. — Да это тень Шико!

— Ах, бедняжка Генрике, — произнес голос, — ты, оказывается, все так же глуп!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Тени не могут говорить, дурачина, раз у них нет тела и, следовательно, нет языка, — продолжало существо, сидевшее в кресле.

— Так, значит, ты действительно Шико? — вскричал король, обезумев от радости.

— На этот счет я пока ничего решать не буду. Потом мы посмотрим, что я такое, посмотрим.