Сорок пять

— А из-за чего же? Полагаю, не из-за его наружности: рожа у господина Шико была прегнусная.

— Он давал мне хорошие советы.

— Ну вот, теперь я вижу, что, если бы он был жив, вы, ваше величество, сделали бы его хранителем печати, как изволили сделать приором какого-то простого монаха.

— Ладно, герцог, пожалуйста, не потешайтесь над теми, кто питал ко мне дружеские чувства и к кому у меня тоже была привязанность. С тех пор как Шико умер, память о нем для меня священна как память о настоящем друге. И когда я не расположен смеяться, мне не хочется, чтобы и другие смеялись.

— О, как вам угодно, сир. Мне хочется смеяться не больше, чем вашему величеству. Но только что вы пожалели о Шико из-за его веселого нрава и требовали, чтобы я вас развеселил, а теперь вдруг желаете, чтобы я нагонял на вас тоску… Тысяча чертей!.. О, прошу прощения, вечно у меня вырывается это проклятое ругательство!

— Хорошо, хорошо, теперь я поостыл. Теперь я как раз в том расположении духа, в котором ты хотел меня видеть, когда начал разговор. Выкладывай же дурные вести, д’Эпернон: простых человеческих сил у короля уж наверно хватит.

— Я в этом не сомневаюсь, ваше величество.

— И это большое счастье. Ибо меня так плохо охраняют, что если бы я сам себя не оберегал, то мог погибнуть десять раз на дню.

— Что было бы весьма на руку некоторым известным мне людям.

— Против них, герцог, у меня есть алебарды моих швейцарцев.

— На расстоянии это оружие слабое.

— Против тех, кого надо поразить на расстоянии, у меня есть мушкеты моих стрелков.

— Они только мешают в рукопашной схватке. Лучше, чем алебарды и мушкеты, защищают короля собственной грудью его верные люди.

— Увы! — молвил Генрих. — В прежнее время они у меня имелись, и в груди их бились благородные сердца. Никто не добрался бы до меня в те дни, когда защитой моей были живые бастионы, именовавшиеся Келюс, Шомберг, Сен-Мон, Можирон и Сен-Мегрен.

— Вот о чем вы сожалеете, ваше величество? — спросил д’Эпернон: он решил, что отыграется, поймав короля на откровенно эгоистическом признании.

— Прежде всего я сожалею о благородных сердцах, — произнес Генрих.

— Сир, — сказал д’Эпернон, — если бы у меня хватило смелости, я заметил бы вашему величеству, что я гасконец, то есть предусмотрителен и сметлив, что умом я стараюсь возместить те качества, в коих отказала мне природа, словом, что я делаю все, что должен делать, и тем самым имею право сказать: будь что будет.

— А, вот как ты хочешь выпутаться — ты распространяешься о подлинных или мнимых опасностях, которые мне якобы угрожают, а когда тебе удалось меня напугать, ты заканчиваешь словами: будь что будет!.. Премного обязан, герцог.

— Так вашему величеству все же угодно хоть немного поверить в эти опасности?

— Пусть так: я поверю в них, если ты докажешь мне, что способен с ними бороться.

— Думаю, что способен.

— Вот как?

— Да, сир.

— Понимаю. У тебя есть свои хитрости, свои ничтожные средства, лиса ты этакая!

— Не такие уж ничтожные!

— Что ж, посмотрим.

— Ваше величество, вы соблаговолите подняться?

— А зачем?

— Чтобы пройтись со мной к старому Лувру.

— По направлению к улице Астрюс?

— Как раз к тому месту, где начали строить мебельный склад, но бросили, с тех пор как ваше величество не желает иметь никаких вещей, кроме скамеечек для молитвы и четок в виде черепов.

— В такой час?

— Часы в Лувре только что пробили десять. Не так уж это, кажется, поздно.

— А что я там увижу?

— Ну, если я вам скажу, так уж вы наверно не пойдете.

— Это очень далеко, герцог.

— Галереями туда можно пройти в какие-нибудь пять минут.

— Д’Эпернон, д’Эпернон…

— Слушаю, ваше величество?

— Если то, что ты мне покажешь, будет не очень интересно, берегись!

— Ручаюсь вам, сир, что будет очень интересно.

— Что ж, пойдем, — решился король, сделав над собой усилие и поднимаясь с кресла.

Герцог взял плащ короля и подал ему шпагу, затем, вооружившись подсвечником с толстой восковой свечой, он прошел вперед и повел по галерее его смиреннейшее величество, тащившееся за ним, волоча ногу.

XIII СПАЛЬНЯ

Хотя, как сказал д’Эпернон, было всего десять часов, в Лувре царила мертвая тишина. Снаружи неистовствовал ветер, и от этого даже шаги часовых и скрип подъемных мостов были едва слышны.

Действительно, меньше чем за пять минут король и его спутник дошли до апартаментов, выходивших на улицу Астрюс: она сохранила это название даже после того, как был воздвигнут Сен-Жермен-Л’Осеруа.

Из кошеля, висевшего у пояса, герцог достал ключ, спустился на несколько ступенек вниз, перешел через дворик и отпер дверь под аркой, скрытую за уже желтевшими кустами ежевики и высокой густой травой.

Шагов десять пришлось пройти по темной дорожке до внутреннего двора, в углу которого громоздилась каменная лестница.

Лестница эта выводила в просторную комнату или, вернее, в огромный коридор.

У д’Эпернона был ключ и от коридора.

Он тихонько открыл дверь и обратил внимание Генриха на необычную обстановку, с самого начала поражавшую глаз.

В коридоре стояло сорок пять кроватей — на каждой из них спал человек.