Сорок пять

— И дон Модест поручил своему малютке Жаку отнести это письмо по адресу.

— Да.

— И малютка Жак тотчас побежал в особняк Гизов.

— О!

— Где он никого не нашел.

— Боже мой!

— Кроме господина де Мейнвиля.

— Господи помилуй!

— Каковой господин де Мейнвиль привел Жака в гостиницу “Меч гордого рыцаря”.

— Господин Брике, господин Брике! — вскричал Жак. — Раз вы и это знаете…

— Э, черти полосатые! Ты же сам видишь, что знаю! — воскликнул Шико, торжествуя, что ему удалось извлечь на свет нечто дотоле неизвестное и для него чрезвычайно важное.

— Значит, — продолжал Жак, — вы должны признать, господин Брике, что я ни в чем не погрешил!

— Нет, — сказал Шико, — ты не грешил действием или каким-либо упущением, но ты грешил мыслью.

Монашек вспыхнул и пробормотал:

— Это правда, она похожа на образ девы Марии, что висел у изголовья моей матери.

— О, — прошептал Шико, — как много теряют люди нелюбопытные!

Тут он заставил юного Клемана, которого держал теперь в руках, пересказать заново все, что он сам только что рассказал, но на этот раз со всеми подробностями — ему, разумеется, неизвестными.

— Теперь видишь, — сказал Шико, когда мальчик кончил рассказывать, — каким плохим учителем фехтования был для тебя брат Борроме!

— Господин Брике, — заметил юный Жак, — не надо говорить дурно о мертвых.

— Правильно, но одно тебе придется признать.

— Что именно?

— Что брат Борроме владел шпагой хуже, чем тот, кто его убил.

— Это правда.

— Ну, мне больше нечего тебе сказать. Доброй ночи, мой маленький Жак, до скорого свиданья, и если ты хочешь…

— Чего, господин Брике?

— Я сам буду давать тебе уроки фехтования.

— О, я очень хочу!

— А теперь иди скорее, малыш, тебя ведь с нетерпением ждут в монастыре.

— Верно. Спасибо, господин Брике, что вы мне об этом напомнили.

Монашек побежал прочь и скоро исчез из виду.

У Шико имелись основания избавиться от собеседника. Он вытянул из него все, что хотел, а, с другой стороны, ему надо было добыть и кое-какие другие сведения.

Он скорым шагом вернулся домой. Носилки, носильщики и лошадь все еще стояли у дверей “Гордого рыцаря”. Шико снова бесшумно примостился на своей водосточной трубе.

Теперь Шико не спускал с него глаз.

Дом напротив был по-прежнему освещен.

Сперва сквозь неплотно прикрытые шторы он видел, как Эрнотон в явном нетерпении расхаживает по комнате. Потом он увидел, как возвратились носилки, как удалился Мейнвиль, наконец, как герцогиня вошла в комнату, где Эрнотон уже не дышал, а просто задыхался.

Эрнотон преклонил перед герцогиней колени, и она протянула ему для поцелуя белую руку. Затем герцогиня подняла молодого человека и усадила рядом с собою за изящно накрытый стол.

— Странно, — пробормотал Шико, — началось это как заговор, а кончается как любовное свидание!.. Да, но кто явился на это свидание? Госпожа де Монпансье.

Все для него внезапно прояснилось.

— Ого! — прошептал он. — “Дорогая сестра, я одобряю Ваш план относительно Сорока пяти. Но позвольте мне заметить, что Вы оказываете этим головорезам слишком много чести”. Черти полосатые! — вскричал Шико. — Мое первое предположение было правильным: тут никакая не любовь, а заговор. Госпожа де Монпансье любит господина Эрнотона де Карменжа! Понаблюдаем же за любовными делами ее светлости.

И Шико наблюдал до половины первого ночи, когда Эрнотон убежал, закрыв лицо плащом, а герцогиня де Монпансье опять села в носилки.

— А теперь, — прошептал Шико, спускаясь по лестнице, — какой же это счастливый случай должен привести к гибели престолонаследника и избавить от него герцога де Гиза? Кто эти люди, которых считали умершими, но которые еще живы! Черт побери! Может быть, я уже иду по верному следу!

XXI КАРДИНАЛ ДЕ ЖУАЕЗ

Молодые люди бывают упорны как во зле, так и в добре, и упорство это стоит твердой решимости, свойственной зрелому возрасту.

Когда это, своеобразное упрямство направлено к добру, оно порождает великие дела и естественным образом направляет человека, вступающего в жизнь, на путь, так или иначе ведущий к величию.

Так, Баярд и Дюгеклен стали великими полководцами, хотя в свое время были самыми злыми и невыносимыми мальчишками. Так, свинопас, который по рождению был монтальтским пастухом, а благодаря своим дарованиям превратился в Сикста V, стал великим папой именно потому, что никак не мог сделаться хорошим свинопасом.

Так, самые дурные от природы спартанцы пошли по героическому пути после того, как начали с упорства в притворстве и жестокости.

Здесь нам предстоит нарисовать образ обыкновенного человека. А между тем многие биографы обнаружили бы в дю Бушаже, когда ему было двадцать лет, задатки человека незаурядного.