Сорок пять

Около двух часов пополудни герцог де Жуаез под звуки труб и литавр вступил со своими частями в поселок, разместил людей и отдал строгие приказы, которые должны были воспрепятствовать какому-либо беспорядку.

Затем он велел раздать людям ячмень, лошадям овес и воду тем и другим; несколько бочек пива и вина, найденные в погребах, были по его распоряжению отданы раненым, а сам он, объезжая посты, подкрепился на глазах у всех куском черного хлеба и запил его стаканом воды. Повсюду солдаты встречали адмирала как избавителя возгласами любви и благодарности.

— Ладно, ладно, — сказал он, оставшись с глазу на глаз с братом, — пусть только фламандцы сунутся сюда, я их разобью наголову, и даже — Богом клянусь — я их съем, так как голоден как волк, а это, — шепнул он Анри, швырнув подальше кусок хлеба, который он только что ел с притворным восторгом, — пища совершенно несъедобная.

Затем, обхватив руками шею брата, он сказал:

— А теперь, дорогой мой, побеседуем, и ты мне расскажешь, каким образом очутился во Фландрии. Я был уверен, что ты в Париже…

— Брат, жизнь в Париже стала для меня невыносимой, вот я и отправился к тебе во Фландрию.

— И все это по-прежнему от любви? — спросил Жуаез.

— Нет, с отчаяния. Теперь, клянусь тебе, Анри, я больше не влюблен; отныне моей страстью стала неизбывная печаль.

— Брат, — воскликнул Жуаез, — позволь сказать тебе, что ты полюбил очень дурную женщину.

— Почему?

— Да, Анри, случается, что на определенном уровне порока или добродетели твари земные преступают волю Божью и становятся человекоубийцами и палачами, что в равной степени осуждается церковью. И когда от избытка добродетели человек не считается со страданиями ближнего — это варварское изуверство, это отсутствие христианского милосердия.

— Брат, мой, брат! — воскликнул Анри. — Не клевещи на добродетель.

— О, я и не думаю клеветать на добродетель, Анри. Я только осуждаю порок. И повторяю, что это — дурная женщина, и даже обладание ею, как бы ты его ни желал, не стоит тех страданий, которые ты испытал из-за нее. И — Бог ты мой! — это как раз тот случай, когда можно воспользоваться своей силой и властью, воспользоваться для самозащиты, а отнюдь не нападая. Клянусь самим дьяволом, Анри, скажу тебе, что на твоем месте я бы приступом взял дом этой женщины, я бы взял ее, как ее дом, а затем, когда, по примеру всех побежденных людей, становящихся перед победителем такими же смиренными, какими они были яростными до борьбы, она бы сама обвила руками твою шею со словами: “Анри, я тебя обожаю!” — тогда бы я оттолкнул ее и ответил ей: “Сударыня, теперь ваша очередь, я достаточно страдал, теперь пострадайте и вы”.

Анри схватил брата за руку.

— Ты сам не веришь ни одному слову из того, что говоришь, Жуаез, — сказал он.

— Верю, клянусь душой.

— Ты, такой добрый, великодушный!

— Быть великодушным с бессердечными людьми — значит дурачить самого себя.

— О Жуаез, Жуаез, ты не знаешь этой женщины.

— Тысяча демонов! Да я и не хочу ее знать.

— Почему?

— Потому что она вынудила бы меня совершить то, что другие назвали бы преступлением, но что я считаю актом справедливого возмездия.

— Брат, — с кротчайшей улыбкой сказал Анри, — какое счастье для тебя, что ты не влюблен. Но прошу вас, господин адмирал, перестанем говорить о моем любовном безумии и обсудим военные дела!

— Согласен, ведь разговорами о своем безумии ты, чего доброго, и меня сведешь с ума.

— Ты видишь, у нас нет продовольствия.

— Вижу, но я уже думал о способе раздобыть его.

— И надумал что-нибудь?

— Кажется, да.

— Что же?

— Я не могу двинуться отсюда, пока не получу известий о других частях армии. Ведь здесь выгодная позиция, и я готов защищать ее против сил, в пять раз превосходящих мои собственные. Но я вышлю отряд смельчаков на разведку. Прежде всего они раздобудут новости — а это главная пища для людей в нашем положении; а затем продовольствие — ведь эта Фландрия в самом деле прекрасная страна.

— Не очень-то прекрасная, брат, не очень!

— О, я говорю о стране, какой ее создал Господь, а не о людях — они-то всегда портят Его творения. Пойми, Анри, какое безрассудство совершил герцог Анжуйский, какую партию он проиграл, как быстро гордыня и опрометчивость погубили несчастного Франсуа! Мир праху его, не будем больше говорить о нем, но ведь он действительно мог приобрести и неувядаемую славу, и одно из прекраснейших королевств Европы, а вместо этого он сыграл на руку… кому? Вильгельму Лукавому. А впрочем, Анри, знаешь, антверпенцы здорово сражались!

— И, говорят, ты тоже, брат.

— Да, в тот день я был в ударе, и к тому же произошло событие, которое сильно меня подзадорило.

— Какое?

— Я сразился на поле брани со шпагой, хорошо мне знакомой.

— С французом?

— Да, с французом.

— И он находился в рядах фламандцев?

— Во главе их. Анри, надо раскрыть эту тайну, чтобы с ним произошло то, что произошло с Сальседом на Гревской площади.

— Дорогой мой повелитель, ты, к несказанной моей радости, вернулся цел и невредим, а вот мне, который еще ничего не сделал, надо тоже что-нибудь совершить.

— А что ты хотел бы сделать?