Сорок пять

Лошади эти были не объезжены. Лишь изредка на травянистых равнинах их родины случалось им нести на широкой спине толстощекого младенца какого-нибудь крестьянина, задержавшегося в поле на закате солнца.

Но после пустого эшафота, после ржущих коней больше всего привлекало взоры толпы центральное окно ратуши, затянутое красным бархатом с золотым шитьем, и балкон, украшенный королевским гербом.

Ибо это и было окно королевской ложи. В церкви св. Иоанна, что на Гревской площади, пробило половину второго, когда в этом окне, напоминавшем раму, показались лица, которые должны были изображать самое картину.

Первым появился король Генрих III, бледный, облысевший, хотя в то время ему было не более тридцати пяти лет; глаза глубоко запали в темных орбитах, нервная судорога кривила рот.

Угрюмый, с безжизненным взглядом, он вошел величаво и в то же время едва держась на ногах, странно одетый и странно передвигающийся, скорее тень, чем человек, скорее призрак, чем король. Для подданных он являлся загадкой, недоступной их пониманию и так и не разгаданной: при его появлении они недоумевали, что им делать — кричать “Да здравствует король” или молиться за упокой его души.

На Генрихе была короткая черная куртка, расшитая черным позументом; ни орденов, ни драгоценностей — лишь на маленькой шапочке сверкал бриллиант — пряжка, скреплявшая три коротких завитых пера. В левой руке он держал черную болонку, которую прислала ему в подарок из своей тюрьмы его невестка Мария Стюарт: на шелковистой шерсти собачки выделялись его длинные, белые, словно мраморные пальцы.

За ним шла Екатерина Медичи, уже согбенная годами, ибо королеве-матери было в ту пору лет шестьдесят шесть— шестьдесят семь. Тем не менее голову она держала еще твердо и прямо. Из-под привычно нахмуренных бровей устремлялся острый взгляд, но, несмотря на это, в неизменно траурной одежде и с матово-бледным лицом она походила на восковую статую.

Рядом с ней — печальное и кроткое лицо королевы Луизы Лотарингской, жены Генриха III, на первый взгляд ничем не примечательной, но на самом деле верной подруги его несчастливой, исполненной треволнений жизни.

Королева Екатерина Медичи намеревалась присутствовать при своем триумфе.

Королева Луиза шла смотреть на казнь.

Король Генрих замышлял важную сделку.

Оттенки этих трех чувств отражались на высокомерном челе первой, в покорном выражении лица второй и в сумрачной озабоченности третьего.

За венценосными особами, на которых с любопытством глазел народ, следовали два красивых молодых человека: одному было лет двадцать, другому — не больше двадцати пяти.

Они шли рука об руку, несмотря на этикет, не допускавший, чтобы в присутствии монархов, как и в церкви перед лицом Бога, люди показывали свою взаимную привязанность.

Они улыбались: младший — какой-то невыразимо печальной, старший — пленительной, покоряющей улыбкой. Они были красивы, высокого роста — родные братья.

Младшего звали Анри де Жуаез, граф дю Бушаж; второй был герцог Анн де Жуаез. Еще недавно он был известен под именем д’Арка. Но король Генрих, любивший его больше всех на свете, год назад назначил своего фаворита пэром Франции, превратив виконтство де Жуаез в герцогство.

К этому фавориту народ не испытывал ненависти, которую питал в свое время к Можирону, Келюсу и Шомбергу: вся ненависть досталась одному д’Эпернону.

Поэтому собравшаяся на площади толпа встретила короля и обоих братьев не слишком бурными, но все же приветственными возгласами.

Генрих поклонился народу серьезно, без улыбки, затем поцеловал собачку и обернулся к молодым людям.

— Прислонитесь к ковру, Анн, — молвил он старшему, — вы устанете все время стоять. Это может продлиться довольно долго.

— Надеюсь, — вмешалась Екатерина, — что это будет долгое и приятное зрелище, сир.

— Значит, вы полагаете, что Сальсед заговорит, матушка? — спросил Генрих.

— Господь Бог, надеюсь, повергнет наших врагов в смущение. Я говорю “наших врагов”, ибо они также и ваши враги, дочь моя, — прибавила она, обернувшись к королеве; та, побледнев, опустила кроткие глаза долу.

Король с сомнением покачал головой. Затем, снова обернувшись к Жуаезу и заметив, что тот, несмотря на его слова, продолжает стоять, сказал:

— Послушайте же, Анн, сделайте, как я вам советую. Прислонитесь к стене или обопритесь на спинку моего кресла.

— Ваше величество поистине слишком добры, — отозвался юный герцог, — я воспользуюсь вашим разрешением лишь тогда, когда по-настоящему устану.

— А мы ведь не станем дожидаться, чтобы ты устал, не правда ли, брат? — тихонько прошептал Анри.

— Будь покоен, — ответил Анн больше взглядом, чем голосом.

— Сын мой, — произнесла Екатерина, — по-моему, там, на углу набережной, происходит какая-то давка?

— И острое же у вас зрение, матушка! Да, действительно, кажется, вы правы. Какие же у меня плохие глаза, а ведь я совсем не стар.

— Сир, — бесцеремонно прервал его Жуаез, — давка там потому, что отряд лучников оттесняет толпу. Наверное, ведут осужденного.