Сорок монет

— Сняли меня, мать, — глухо произнёс он, наконец, после продолжительного молчания.

— Вах! То-то я смотрю, Артык-ших со вчерашнего дня словно на крыльях летает, — прикусив уголок платка, сказала Акнабат. — Я сразу почувствовала, что не к добру это.

— А с чего ему радоваться?

— Можно подумать, что ты не знаешь своего лукавого родственничка. Да он перестанет быть Артык-шихом, если чужое несчастье не доставит ему удовольствия.

— Может, у него в этом деле свой интерес есть? — заметил Тойли. — Одной радостью ведь сыт не будешь.

— А то ты не понимаешь, какой у него интерес! — рассердилась даже Акнабат. — Он же надеется, что новый председатель не помешает ему торговать амулетами и знахарством заниматься.

— Ох, этот святоша! Прямо не знаю, что бы я с ним сделал! Ну, да ладно!.. А что касается колхозников, — после некоторого размышления продолжал Мерген, — то, как всегда в таких случаях, — одни будут рады-радёшеньки, другие недовольны. Но и мы из-за этого горевать не станем… Ну-ка неси, что у тебя там есть, хоть перекусим немного, а там видно будет.

Не успела Акнабат подать мужу еду, как на пороге появился её старший брат Гайли, по прозвищу Кособокий.

— Заходи, заходи, — приветливо встретил его Тойли. — Садись-ка со мной.

Гайли сиял свою неизменную островерхую шапку на меху, пристроил её на вешалке и, ступая бочком, прошёл к столу.

Его неуклюжая походка имела свою историю. Когда Мерген был ещё совсем несмышлёнышем, Гайли успел вытянуться в длинного юношу. Но уже тогда у него проявился легкомысленный характер, что приводило родителей в отчаяние. Упрямец и бездельник, Гайли целые дни предавался детским играм или купался, а когда и это надоедало, собирал ватагу совсем ещё не оперившихся подростков и устраивал посреди аула скачки на ишаках, вздымая вдоль улицы тучи пыли и заставляя бесноваться окрестных собак. Да, в этом деле Гайли слыл мастером. Не было для него большего удовольствия, чем укротить какого-нибудь норовистого молоденького ишака.

— Осторожнее, он же тебя лягнёт! — не раз кричали ему в таких случаях, но он не обращал внимания.

В конце концов необъезженный ишак сбросил его однажды на твёрдую, как камень, землю.

Гайли провалялся почти месяц, воя от боли и держась за бедро. А когда поднялся, стал ходить не то что прихрамывая, а как-то бочком. С тех пор и закрепилась за ним кличка Кособокий.

Гайли, ещё не успев сесть, вытянул длинную шею, окидывая стол ищущим взглядом.

— Есть-то я, пожалуй, не хочу, — сказал он и облизал сморщенные губы, — а вот если у тебя молочко от бешеной коровы найдётся, я бы не отказался горло промочить.

Акнабат, ни слова не говоря, достала из холодильника запотевшую бутылку водки и вместе с рюмкой поставила перед братом. Не найдя на столе второй рюмки, Гайли обнажил в улыбке щербатые зубы и уставился на Тойли Мергена.

— А ты что же? Или, дожив до седых волос, решил праведником стать?

Мерген промолчал. Но Кособокого это не обескуражило. Он наполнил рюмку, мигом её опрокинул, зацепил с тарелки зелёный лук, понюхал его, положил обратно и закурил.

— Если уж пьёшь, то закусывай! — проворчала Акнабат и, налив в большую цветастую пиалу шурпы, поставила её перед братом.

— Ты меня не торопи! — отмахнулся он. — Захочу — поем. — И, дымя папиросой, наклонился к Тойли. — Так чем же кончилось? Освободили?

— Выходит, так.

— М-да… Значит, всё-таки своего добились, — сердито нахмурился родственник. Он снова наполнил рюмку и, покосившись на Тойли Мергена, спросил: — В чём обвинили?

— А ты что, разве не был на собрании? — в свою очередь спросил Тойли.

— Не был.

— Это почему же?

— Некогда было. Понимаешь, тут такое важное дело… Ай, да какое это имеет значение — был я ка собрании или не был? Ты лучше не уводи в сторону, расскажи, какие грехи на тебя навьючили?

— Как раз главный грех тебя и касается.

— Не понял! — помотал головой Гайли. — Какое я имею отношение к твоему председательству?

— Ты ведь мне родственник?

— Ну и что ж с того? Если я тебе шурин, а ты мне зять, то, конечно, родня. Тут никуда не денешься…

— Вот это-то и скверно, что родственник…

— Бог ты мой, но почему же?

— Признали, что семейственность развёл.

— Се-мей-ствен-ность! — от души расхохотался Кособокий. — Ну и молодцы! Нашли же что навьючить!.. Конечно, если захотели снять, то уж причину придумать нетрудно… Сей-мей-ствен-ность! Ну и ну!..

— Ты, Гайли, зря на собрание не явился. Тебе бы следовало прийти. Тогда бы ты сейчас не смеялся, — со всей серьёзностью проговорил Мерген. — Если хочешь знать, в нашем колхозе моих родственников — братьев и сестёр, родных и двоюродных, дядюшек, тётушек, да их потомства, как оказалось, — больше семидесяти душ.

— Ну и что с того? А даже если не семьдесят, а сто семьдесят!