Сорок лет одиночества (записки военной переводчицы)

“Мысли душат меня, и я должен выпустить их на волю. Страдание человека, у которого очерствела душа и полностью расстроены нервы, могу понять только я, просидевший столько лет в тюрьме. Я все еще надеюсь, что все, кто меня окружает, относятся ко мне с уважением и даже проявляют сострадание. Но существуют Устав и правила содержания заключенных, которые охрана должна выполнять. Кое-кто все еще пытается облегчить мою участь, но, несмотря на это, мое желание жить с каждым днем уменьшается.

Лечащие французские врачи делают все возможное, чтобы облегчить мои страдания, но ночной шум и особенно этот “адский фейерверк” – освещение камеры снаружи и изнутри – лишают меня сна. Ничего не помогает, если я даже затыкаю уши ватой и надеваю на глаза темную повязку Я просыпаюсь от шума и света фонаря, а снова заснуть уже не могу. Как слепой, про которого говорят: “Он чувствует лунный свет на ладонях и слышит, как падают снежинки”. Когда гремит тяжелая железная дверь, а это бывает за ночь до тридцати раз, я чувствую в ушах такую страшную боль, как будто туда всадили острый нож.

Устав тюрьмы предписывает каждые пятнадцать или тридцать минут в течение ночи освещать камеру и проверять заключенных. Шаги охраны в коридоре мы слышим целую ночь, так как “глазок” в двери камеры должен быть постоянно открытым. Нам слышен разговор надзирателей. Малейший звук здесь многократно усиливается, так как кроме нас в этом огромном помещении, предназначенном для сотен заключенных, никого больше нет. Здоровые из моих коллег так не мучаются. Кроме меня только Дениц и Ширах жалуются на бессонницу и страдают так же, как и я, от шума и света. На дверях камеры Деница, которого мучает ревматизм, тоже висит предупреждение: “Не шуметь. Свет включать только в крайнем случае!” Но надзиратели не всегда выполняют предписания врачей.

Гесс, у которого часто бывают головные боли и психические приступы, однажды провел две недели в камере, в которой мебелью был единственный стул. Хоть некоторые директора и, в частности американский, прилагают немалые усилия, чтобы как-то облегчить участь заключенных.

Сейчас 10 часов вечера. Со стороны казарм донеслись звуки горна, оповещающего отбой. Настороженно и грустно звучит горн. Все лето молодой горнист упорно тренировался. Теперь он научился трубить, как молодой Зигфрид.

Свет в моей камере выключили, чтобы через пятнадцать минут снова включить. Свет прожекторов на тюремных стенах отражается в окне и через стекло – на стенах камеры.

Часовые произвели смену караула, и хоть сейчас ночь, через “глазок” можно еще видеть, что делается в камере.

В эту незабываемую ночь, когда я истекаю кровью и нахожусь в полубессознательном состоянии, мне показалось, что я уже покинул этот мир. В детстве я был лунатиком и привык к необычным ощущениям, но мое состояние в эту ночь было таким, как будто я побывал в потустороннем мире, в “стране безоблачного счастья”.

Двенадцать часов. Полночь. Время для появления духов. Но в моей камере для них еще недостаточно темно.

Контрольные часы в камерном блоке пробили полуночный час. Полночь – сигнал для смены надзирателей другой страны. Русских меняют американцы, англичане меняются с французами или наоборот.

Все это сопровождается громкими разговорами, грохотом ключей, закрытием тяжелой железной двери. Сменяясь или заступая, охрана просвечивает мою камеру. Старший надзиратель, проверяя, еще раз заглядывает в “глазок”.

У меня слух такой же острый, как у таксы. Я узнаю всех надзирателей, а их около тридцати. Я узнаю их не только по голосам, кашлю, насвистыванию, но также по шагам. Как они садятся или гремят ключами, как кладут или швыряют их на стол.

Я принадлежу к тем счастливым или, наоборот, несчастным, кто рожден для любви. Я не могу ненавидеть. Я не могу ненавидеть ни одно человеческое существо. Ненависть – это не что иное, как чувство своей неполноценности…

Дни свиданий здесь становятся самыми радостными праздниками. Перед свиданием все наши мысли и чувства заполнены приятными ожиданиями. Как много нужно сказать и спросить, но большая часть намеченного остается невысказанной из-за недостатка времени. Нервы заключенного напряжены до предела. Разговор ведется с невероятной скоростью, чтобы как можно больше успеть сказать и спросить, но часто память подводит, и в голове все путается. Иногда вдруг замолкнешь и тщетно пытаешься вспомнить хорошо знакомую фамилию. Решетка между заключенным и посетителем оказывает гнетущее воздействие на собеседников и омрачает праздничную радость встречи. Такая же решетка отделяет людей от ядовитых пресмыкающихся.

В октябре 1949 года сразу после операции ко мне в тюремный госпиталь пришел справиться о моем здоровье представитель французского Верховного Комиссара. Он разрешил мне написать внеочередное письмо жене и сообщить ей об операции. Я благодарен замечательному французскому хирургу за искусно проведенную операцию. Действительно, французский врач и внимательная, заботливая медсестра явились оазисом человеческой доброты и культуры в этой пустыне.

Мне сейчас намного лучше благодаря уколам и лечению нервной системы. В общем, мое здоровье улучшается.

Сейчас я получаю по две таблетки интересного лекарства эротического свойства. Одна таблетка – вытяжка из яичек быка, другая – из последа матери. Что они здесь только не делают, чтобы поддержать мою жизнь!

Я немного вздремнул и увидел неприятный сон. Я дергал себя за волосы, мои руки были полны волос, хотя в жизни я совсем лысый. А затем во сне я играл в карты с американцами: главным обвинителем Джексоном и судьей Биддлом. Мне кажется, мы играли в покер. Я страшно проигрывал. Говорят, что невезение во сне приносит счастье в жизни. Я все время говорил “двадцать два”, когда нужно было сказать “двадцать одно”. Почему мне выпало такое наказание?

Сейчас хрипловатый крик совы смешался с ночным концертом духов Шпандау. Совы, подобно соколам, гнездятся в стенах и башнях тюрьмы. Вместе с воронами и грачами они часто посещают эти места. Однажды мы нарушили покой одного из этих обитателей, когда нам пришлось убирать коридор огромного здания тюрьмы перед инспекцией офицеров оккупационных держав.

Шесть часов утра, горнист пропел утреннюю зарю. Включили полный свет. В дверях камеры гремят ключи. Время вставать, идти умываться. Мне нужно минут десять, чтобы собраться с силами. В голове шум, глаза воспалены.

Итак, наступил день. О, скорей бы он кончился!”