Сорочья усадьба

Я бы могла рассказать, что там нашли куски человеческой кожи, сохранившейся в прекрасном состоянии, которые сначала приняли за живопись по пергаменту: изображения птичьих яиц, бабочек, колибри и, самое поразительное, изображение гуйи, выполненное удивительно изящно и очень похоже: оно так и светилось проходящим сквозь кожу светом. И только после внимательного изучения открылось, что тушь нанесена не на кожу, а под нее, а значит, это не живопись, а татуировка. Что Генри сохранил прекрасную память о жене и хотел, чтобы изображение редкой птицы висело в самом знаменитом музее мира, таким образом даруя Доре в некотором смысле бессмертие.

Но это было бы неправда. О, человеческие останки в стенах Сорочьей усадьбе все-таки были, но это все были кости, а не изящный, разрисованный пергамент. Они вполне могли быть костями юной европеянки, и Эдвард вполне мог подумать, что отец его прячет следы страшного преступления; но тогда почему их было так много, разных размеров, вперемешку с костями большой нелетающей птицы; стукаясь одна о другую, они издавали странные звуки какого-то ударного музыкального инструмента. Были и черепа, даже несколько. И один совсем маленький, как череп ребенка.

В общем, вызвали полицию, понаехали специалисты, которые заявили, что, скорей всего, это кости из расположенной поблизости погребальной пещеры маори, взяты оттуда где-то в конце девятнадцатого века; но сами кости были, конечно, старше, вероятно, эти люди умерли еще до прихода европейцев. Артефакты, найденные с телами, объяснили многое — здесь были струги, рыболовные крючья, сделанные из нефрита, ритуальное оружие — и тут надо сказать, что Генри Саммерс предстал далеко не столь благородным джентльменом, каковым я его описала и каким его желал видеть дедушка, человеком, якобы не пользующимся бесчестными методами собирания своей коллекции. В общем, мой предок оказался обыкновенным гробокопателем, грабителем, разорявшим чужие могилы, нарушавшим «тапу» местных жителей и неразборчивым в средствах, помогавших ему пополнять коллекцию костями воинов, женщин и детей. Что еще тут можно про него сказать, когда собрание его диковинок открыло перед нами неопровержимую правду. Возможно, первая жена его на самом деле утонула в реке, и тело не было найдено. А может, он и вправду убил ее, как говорили злые языки. Истины мы никогда не узнаем. И хватит об этом.

Через несколько дней Чарли доставил мою машину и вещи.

— Вид у тебя уже гораздо лучше, — сказал он.

Я потрогала нос. Все еще больно. И лицо все еще, как после пьяной драки; я так и просидела все это время дома. Не хватало еще терпеть косые взгляды и отвечать на глупые вопросы. Я валялась в постели, спала, разговаривала с Ритой, таскавшей мне чайник за чайником со свежей заваркой, и прокурила всю спальню.

Чарли втащил вещи наверх, в гостиную. Достал распечатанную пачку бумаги и помахал у меня перед носом.

— Что это у тебя? — спросил он. — Я думал, ты пишешь диссертацию, а у тебя тут целый роман.

— Ты что, прочитал?

— Извини, да, прочитал. Ты что-то имеешь против?

Я пожала плечами.

— Откуда ты все это про него узнала? Про то, что случилось с Дорой?

Я не знала, что отвечать, и сначала хотела соврать, что в этой нашей семейной истории любви все до последнего слова истинная правда. Что я нашла свидетельства: дневник, фотографии. Собрание редких предметов, среди которых была и татуированная человеческая кожа.

— Ниоткуда, — ответила я. — Я все это выдумала.

— Однако… богатое у тебя воображение. Это же настоящий любовный роман. Но неужели у него было столько наколок? Тут ты, по-моему, слегка загнула.

— А вот и нет, — ответила я. — Как раз это все правда. Вспомни дедушкино письмо.

Не знаю, что именно подействовало на меня в доме в ту памятную неделю, что толкнуло написать эту историю, поверить в то, что Генри с Дорой были счастливы до тех пор, пока она не погибла, и что у меня с ней существует какая-то глубинная связь. Может быть, любовь к викторианским романам, может быть, желание верить, что в моем роду был человек, имевший счастье полюбить настоящей любовью, которой и я когда-нибудь хотела полюбить. Но пока я писала, дом стал терять для меня свое очарование, и, приближаясь к концу, я решила, что Сорочья усадьба была для Доры тюрьмой, да и для Генри тоже. Наверняка и Тесс в нем было душевно неуютно. А может быть, даже и самому дедушке.

Все это вполне могло быть правдой. В конце концов, были же у Генри татуировки. Об этом написано в дедушкином письме. Но, узнав правду о нем как о коллекционере, я поняла, что картина, которую я написала, рассыпается при малейшем к ней прикосновении. Возможно, с ума его свело не сознание того, что он содрал со своей жены кожу, но что он нарушил строгое «тапу», навлек на себя и на будущие поколения своих потомков проклятие. И именно Генри нужно винить во всех несчастьях рода.