Сорняк, обвивший сумку палача

И затем он начал играть, руки легко летали над клавишами, словно челноки над ткацким станком. Музыка была «Турецкий марш»: ритмичная, энергичная, живая мелодия, заставившая меня улыбнуться.

Нет нужды описывать все остальное: от упавшего стула до двойной клавиатуры, прищемившей пальцы куколки, словно акульими зубами; весь спектакль с начала до конца заставил покатываться со смеху.

Когда наконец маленькая фигурка сумела, несмотря ни на что, пробиться к финальному триумфальному аккорду, клавесин встал на дыбы, поклонился и аккуратно сложился в чемодан, который куколка подняла. Затем она ушла со сцены под громовые аплодисменты. Некоторые из нас даже вскочили на ноги.

Огни снова погасли.

Повисла пауза — молчание.

Когда зрители успокоились, до наших ушей донеслись звуки мелодии — совсем другой музыки.

Я сразу же узнала мотив. «Утро» из сюиты Эдварда Грига «Пер Гюнт», и это показалось мне идеальным выбором.

— Добро пожаловать в Страну волшебных сказок, — произнес женский голос, когда музыка стихла, и прожектор высветил весьма необычного и выдающегося персонажа!

Сидя справа от сцены, — должно быть, она заняла свое место, когда погас свет, подумала я, — она была облачена в гофрированный круглый воротник из елизаветинского кружева, черное паломническое платье с кружевным корсетом, черные туфли с квадратными серебряными пряжками и крошечные очки, непрочно водруженные на кончик носа. Ее волосы представляли собой массу седых локонов, выбивающихся из-под высокой остроконечной шляпы.

— Меня зовут Матушка Гусыня.

Это была Ниалла!

В зале послышались охи и ахи, и она сидела, терпеливо улыбаясь, пока волнение не улеглось.

— Хотите, чтобы я рассказала вам историю? — спросила она голосом, который не принадлежал Ниалле и в то же время не мог принадлежать никому другому.

— Да! — закричал каждый, включая викария.

— Отлично, — сказала Матушка Гусыня. — Я начну с самого начала и продолжу до самого конца. И тогда я остановлюсь.

Можно было услышать, как упадет булавка.

— Давным-давно, — приступила она, — в деревне неподалеку отсюда…

Пока она произносила эти слова, красные бархатные кулисы с золотыми кистями медленно раздвинулись, открыв уютный домик, который я видела из-за сцены, но сейчас я могла рассмотреть его намного подробнее: сверкающие окна, раскрашенные штокрозы, трехногая табуретка для доения…

— …жила бедная вдова с сыном по имени Джек.

При этих словах на сцену прогулочным шагом вышел мальчик в коротких кожаных штанах и вышитом жилете и камзоле, посвистывая не в такт музыке.

— Мама! — крикнул он. — Ты дома? Я хочу есть!

Когда он обернулся, прикрывая глаза ладонью, как козырьком, от света нарисованного солнца, зрители коллективно выдохнули.

Вырезанное из дерева лицо Джека было лицом, которое узнали мы все: как будто Руперт преднамеренно смоделировал голову куклы с фотографии Робина, покойного сына Ингльби. Сходство было сверхъестественным.

Словно ветер в холодных ноябрьских лесах, волна тревожных шепотков пронеслась по залу.

— Шшш! — наконец кто-то сказал. Полагаю, это был викарий.

Я представила, что он почувствовал, увидев лицо ребенка, которого похоронил на церковном кладбище.

— Джек был очень ленивым мальчиком, — продолжала Матушка Гусыня. — И поскольку он отказывался работать, спустя немного времени небольшие сбережения его матери были полностью истрачены. В доме было нечего есть, и на покупку еды осталось не больше фартинга.

Теперь появилась бедная вдова, вышедшая из-за угла домика с веревкой в руке, на другом конце веревки была корова. Они обе были кожа да кости, но у коровы имелось преимущество в виде пары огромных карих очей.

— Нам придется продать корову мяснику, — сказала вдова.

При этих словах коровьи глаза печально обратились на вдову, затем на Джека и, наконец, на публику. «Спасите!» — казалось, говорили они.

— Ах! — сочувственно пронеслось по залу.

Вдова повернулась спиной к несчастному созданию и ушла, предоставив Джеку делать грязную работу. Как только она скрылась, у калитки объявился разносчик товаров.

— Доброе утро, сквайр, — обратился он к Джеку. — Выглядишь шустрым парнем — из тех, кому могут пригодиться бобы.

— Может быть, — ответил Джек.

— Джек считал себя ловкачом, — сказала Матушка Гусыня, — и не успели бы вы сказать Лланвайрпуллгвингиллгогерихуирндробуллллантисилиогогогох, — что является названием места в Уэльсе,[46] как он обменял корову на горстку бобов.

Корова упиралась негнущимися ногами и впивалась копытами в землю, когда торговец утаскивал ее, а Джек стоял и рассматривал маленькую кучку бобов на ладони.

Затем неожиданно вернулась его мать.

— Где корова? — спросила она. Джек указал на дорогу и вытянул ладонь.

— Ты болван! — завопила вдова. — Безмозглый болван!

И она ударила его по заду.

В этот момент дети в зале громко засмеялись, и должна признать, что тоже хихикнула. Я в том возрасте, когда подобные вещи смотрят двумя разумами — одним, который гогочет над подобными шуточками, и другим, который позволяет себе не более чем довольно пресыщенную и самоуверенную улыбку, как у Моны Лизы.