Сопроводитель

Мимо с явно завышенной скоростью пронесся «Форд». Человек с автоматом проводил его безразличным взглядом. Потом повернулся в нашу сторону. Саркисян неспешно подошел к машине, вынул из-за пазухи книжку со штрафными квитками и, положив на капот, принялся заполнять. Писал он быстро, я бы даже сказал, привычно, хотя, наверное, совсем не каллиграфическим почерком. У тех, кто пишет много и быстро, почерк почти всегда безнадежно угроблен.

Заполнив бланк, лейтенант поднял голову и поманил меня к себе:

— Подойдите сюда. Прочитайте, распишитесь и заплатите.

Я в очередной раз тяжко вздохнул, подошел к нему и склонился над бумажками. Автоматчик при этом выпал из поля моего зрения. Зато почти сразу уши заполнил отчаянный и ставший таким привычным вой Леонида Сергеевича. Оглянуться и посмотреть, что с ним случилось на сей раз, я, однако, не успел — на голову мне опустили что-то тяжелое и до крайности твердое. Сквозь разлетающиеся из глаз искры я успел заметить только одно — почерк у Саркисяна был, как ни странно, почти идеальный. Но этот факт меня уже не заинтересовал.

5

Можно обзывать себя всякими словами, вплоть до матерных, можно делать себе больно путем бития головой об асфальт, но если уж родился дураком, то это надолго, вернее — навсегда. Не только до смерти, но и в память потомков, как в компьютерный банк данных. И будут ходить просвещенные потомки, плюясь направо и налево при воспоминании о Михаиле Семеновиче Мешковском — экий был олух, прости, Господи! Вспомнить тошно. А уж в сказке сказать или пером описать — это какую ж наглость иметь надо? Как будто нет у нас людей подостойней, орденоносцев и прочих передовиков, которые за смену, ежели приспичит, могут два, а то и три плана выполнить. Людей, скажем, обслужить, камня надолбить или еще чего. В общем, прямая Мишку дорога — в туалет, там залезть в унитаз и самому за пипетку слива дернуть. Чтобы смыться, на хрен, навсегда из памяти людской, потому как — не место.

Самое досадное, что все это я говорил себе сам и готов был подписаться под каждой фразой. Кровью, потом, соплями, а если хотите — простой шариковой ручкой.

Я ползал по дороге, болтая из стороны в сторону и без того разламывающейся на равные дольки головой и слушал благовест, который дарили мне расквартировавшиеся где-то в районе мозжечка, у основания черепа, невидимые колокола. Им, колоколам, было несравненно легче, чем мне. Долби себе да долби — в одной тональности и с равными промежутками. Мне было хуже — у меня в глазах была темнота.

Черт его знает, я не испугался, я просто сразу принял это, как должное: ослеп. Возможно, подсознательно давно с этим смирился: рано или поздно нечто подобное должно было произойти. При моем-то образе жизни, про который мама еще двадцать лет назад сказала: «Ты, Мишка, все равно добром не кончишь, своей смертью не помрешь. Бандит ты, бандит и есть. Снесут тебе лет через десять башку в какой-нибудь тюряге, и никто про это не узнает». Добрая была старушка. Хотя — почему «была»? Может, и посейчас живет. Впрочем, я тоже, так что относительно продолжительности моей жизни она слегка ошиблась. Лет на десять, как минимум. Да и на счет тюряги тоже, получается, пальцем в небо ткнула. Не был я там, и посещать не собираюсь. Даже в качестве почетного гостя. Хотя, если разобраться, там все гости. Но мама была права в общей характеристике меня, как такового. Как активной единицы нашего больного на голову общества. Люблю ее, маму. Чем дальше (в километрах), тем все больше.

Слепота не проходила. Да я и не ждал этого. Я вообще ничего не ждал, у меня даже чувств никаких не было. Ни отчаянья, ни страха, ни досады. В мозгу толсто и лениво ворочалась одна только мысль — хоть как-то определиться с местоположением. Потому что как раз в этом смысле я ничего конкретного сказать не мог. Во всех других — с нашим удовольствием наговорил бы с три короба, но в этом — полный ноль. И, занятый одной этой мыслью, я просто не мог сосредоточиться на чем-то другом.

Но местоположение не определялось. Воздух был вроде и свеж, но вместе с тем тянуло чем-то индустриальным. Не то бензином, не то еще каким нафталином. Под пальцами то шуршал гравий, то мягко проседал раскаленный асфальт, с которого я стремился побыстрее сползти, чтобы шибко не испачкаться. Ясно — дорога. Гравий — обочина. Но вот где именно? В городе? В деревне? Просто на трассе? Если бы в городе, то меня, наверное, уже подобрали бы. В деревне, полагаю, тоже. С другой стороны, и трассы у нас вроде бы не безлюдные, машины должны туда-сюда носиться. По крайней мере, за то время, что я здесь крота изображаю, хоть одна могла бы проехать. Ан нет, фигу.

Так что вопрос оставался открытым.