Соперницы

Первый ее день рождения, на котором я была гостьей, прошел безрадостно, мрачно, тоскливо. Мы недавно прилетели из Москвы, и атмосфера прощания — прощания с любовью, с молодостью и беззаботностью, наконец, прощания со ставшим мне родным огромным городом, с каждым его уголком, с каждым памятником и мостом, с каждым кривым переулком, прощание навсегда — слишком еще ощущалась в воздухе. Я не могла выдумать ни одного подходящего тоста, а Стефания смотрела на меня своими сухими тлеющими угольями и, кажется, все понимала. По счастью, вскоре явился Анатолий Маркович, новоиспеченный молодожен — за неделю до этого они со Стефанией расписались в мэрии, по-тихому, без шумихи, не делая никаких заявлений для прессы.

Мне сложно сказать, были ли они счастливы. Нашла ли она в нем ту тихую гавань, из которой ей никогда уже не захотелось отправиться в полное приключений и опасностей плавание. Или смерть самого любимого человека навсегда отбила у нее вкус к любым плаваниям. Как бы там ни было, все девять отведенных им на совместную жизнь лет именно он, невозмутимый мужчина с лицом римского полководца, настойчиво и беспощадно заставлял ее жить. Просыпаться по утрам, есть, пить, выходить на сцену, улыбаться и отвечать на вопросы прессы. Как суровый конвойный, он распознавал и пресекал малейшую попытку к бегству. И все эти годы рядом с ним Стефания оставалась спокойна, бесстрастна, непоколебима. Словно, уподобившись своему древнеримскому супругу, сделалась величественной беломраморной античной статуей.

Еще труднее судить, сбылись ли надежды Голубчика, заполучившего наконец женщину, за которой он гонялся почти всю жизнь. Честно сказать, никогда я не была любительницей сюжетов, в которых непостоянный и взбалмошный герой на склоне лет становится степенным, положительным и находит свое счастье там, где все эти годы его терпеливо ждали. Всегда подобные повороты казались сомнительными и фальшивыми. Что, если, думалось мне, тут-то и станет понятно, что она была нужна ему как раз такая — эгоистичная, неспокойная, нетерпеливая и безразличная. А теперешняя — умиротворенная и степенная — больше не привлекает?

Впрочем, возможно, все это исключительно домыслы моего беспокойного воображения, проклятой страсти додумывать, дорисовывать и переиначивать в голове все попавшиеся на пути истории. Страсти, которая, в конце концов выпущенная мною на волю, оказалась способна приносить неплохой доход. Впрочем, обо всем по порядку.

Трудным был этот год, мой первый год в Риме. Поначалу я так и жила в большом доме Стефании, в доме, где все оборудовано под восемнадцатилетнего, смешливого и непоседливого мальчишку. Я поминутно натыкалась на его вещи — то полосатый свитер, впопыхах брошенный на спинку кресла на веранде, то вывалившаяся из шкафа теннисная ракетка, то наполовину прочитанная книга за диванной подушкой. Я прямо-таки опухла от слез в эти первые дни. Стефания же не плакала, становилась лишь еще суше, еще прямее и жестче. В конце концов, устав бесцельно слоняться по дому, в котором я могла бы стать так сумасшедше, так невменяемо счастлива, я все-таки взялась за книгу. И сама удивилась тому, как захватила меня работа.

Когда книга была закончена и отправлена в издательство, я, просто чтобы не сидеть без дела, занялась следующей, на этот раз уже художественной. И вдруг у меня пошло, покатилось, и уже через пять лет, заходя в книжный магазин, я натыкалась глазами на обложки своих романов. К этому времени я давно сняла собственную квартиру, переехала от Стефании, однако неизменно продолжала участвовать в ее жизни, осознавая, что навсегда покорена, порабощена этой женщиной, как, впрочем, и все остальные люди, когда-либо встречавшиеся ей на пути. Она тогда еще продолжала выступать и неизменно срывать овации, хотя на сцену выходила все реже и реже, соглашаясь только на совсем уж умопомрачительные предложения.

* * *

Вместе со Стефанией мы ездили и на могилу Эдварда. Молча стояли у каменной плиты, с которой на нас смотрели смеющиеся озорные глаза в изумрудных искрах.