Соперницы

— Все ясно. Не пойму только, чего ты оправдываешься. — Дергает плечом, сбрасывая мои руки, поднимается на ноги. — Я за мороженым. Кому брать?

— Мне возьми, — отзываюсь.

— И не думай! — встревает Она. — Вдруг ангина? Побереги связки!

— А тебе, значит, можно? — огрызаюсь я.

— Я не солистка Большого театра, милая, — напоминает она. — В хоре несколько сотен человек. Ну слягу я, так мне замену найдут. А тебе нельзя!

— Ваше здоровье, Владимир Ильич, принадлежит революции, — мрачно изрекает он. — Она права. Побереги связки, примадонна!

Он уходит. Откинувшись на лежаке, я вижу, как Он движется вдоль бирюзовой кромки моря. Солнечные лучи рассыпаются в воде бриллиантовыми брызгами. Темная, мужественная и гибкая фигура на фоне слепящей синевы. Он движется быстро, пружинисто, под бронзовой кожей играют мускулы. Боже мой, да ведь Он самый красивый мужчина на свете! Вот так бы лежать рядом с Ним вечно на горячих камнях, и чтобы солнце золотило ресницы, а ступни омывала прохладная морская вода. И никого и ничего мне больше было бы не надо. Да… Если бы не Москва, не театр, не роли… Встречи, гастроли, парижские и лондонские набережные, утренние круассаны где-нибудь в «Георге Ритце», вечерние коктейли на площади Сан-Марко… Какой простой и счастливой могла бы быть жизнь…

— Извини, я, кажется, опять что-то не то ляпнула?

Она смотрит на меня, невинно моргая своими широко расставленными белесыми глазами. Я качаю головой и беззлобно цежу сквозь зубы:

— Я тебя когда-нибудь просто убью. Тяжелым тупым предметом!

Санаторий был закрытый, можно сказать, шикарный для тех лет. Темный, к самому морю спускающийся парк с высокими свечками кипарисов, мохнатыми толстоногими пальмами, островками бамбукового частокола. По парку раскиданы светлые, невидимые друг для друга корпуса и отдельные двухкомнатные домики с плетеными креслами на узких террасах. Чуть выше, у выхода из парка, располагалось приземистое пузатое здание столовой, а дальше — пропускной пункт со строгими неподкупными дежурными.

Проходя через ворота, Женя помахал пропуском очередному усатому караульному в мятой форменной рубашке и заспешил по каменной лестнице вниз, к их с женой персональному «бунгало». После ослепительного крымского полдня в домике показалось темно и душно, в комнате сладко пахло солнцезащитным кремом. Светлана в накинутой на плечи его белой рубашке сидела на столе, опершись спиной о стену. Ее тяжелые, тускло поблескивающие в полутьме волосы гладкой волной падали на плечи. Одна рука — черная от солнца и гибкая, словно рука выточенной из дерева африканской статуэтки, — прижимает к уху телефонную трубку, другая крутит за тонкую ножку бокал с белым крымским вином. Внизу, на пуфике, примостилась неизменная Тата, тихая, незаметная, непритязательная, незаменимая, всегда наготове — верный оруженосец. Бледной крупной ладонью сжимая Светланину тонкую щиколотку, она быстро покрывала ногти на ноге подруги темно-розовым лаком.

— Дмитрий Юрьевич, мне срочно нужен билет до Москвы, — говорила Света в трубку своим глубоким поставленным голосом. — Да, на сегодня. Что значит — нет? Должна же быть бронь! Дмитрий Юрьевич, вы меня удивляете…

Она возмущенно дернулась, едва не опрокинула ногой пузырек с лаком, Тата испуганно зашикала, удерживая ее за щиколотку.

— Вот и отлично! Пусть подвезут прямо в аэропорт, — приказала Светлана и швырнула телефонную трубку.

— Ты куда собралась? — нахмурился Женя.

— Ой, Женька! — радостно обернулась к нему жена. — Что сейчас расскажу.