Соперница [litres]

Энцо вскочил, оскорбленный тем, что Карлотта своим эгоистичным поведением оскорбляет деда. Но Карлотта, опередив его вмешательство, резко встала, решив покинуть кафе. На предельной скорости, доступной ее скованному артритом телу, она бросилась к выходу, пошатываясь от нахлынувших эмоций. Ярость и сила воли помогли ей пробиться к светлому проему меж двух колонн. Подавшись вперед, она увидела какую-то старуху с искаженным от напряжения лицом, которая шла ей навстречу.

Соперница

Карлотта агрессивно прорычала:

– Простите, дайте пройти.

Старуха остановилась, угрюмо уставившись на нее. Карлотта сделала резкий жест, повелевая назойливой особе убраться с дороги, но та повела себя точно так же. Внезапно до Карлотты дошло, что она стоит не у выхода из кафе, а перед зеркалом, огромным настенным зеркалом, и древняя развалина с кричащим макияжем – это она сама. Вскрикнув от ужаса, она рухнула на пол.

Через несколько дней в церкви больницы, где умерла Карлотта, отслужили мессу. Присутствующих было раз-два и обчелся: Энцо, его дед, медсестра и рыжеволосый мальчик-рассыльный из ее гостиницы. После длительных поисков Энцо удалось связаться с соседом Карлотты. Аргентинец подтвердил, что никто из знавших эту даму, ни приятели, ни ученики, не счел нужным отправиться в Милан на похороны. Поэтому юный гид взял на себя труд после отпевания, проведенного здешним кюре, лично произнести панегирик покойной. Проследив творческий путь Карлотты по тем отрывочным сведениям, которые удалось собрать, он заключил:

– Карлотта Берлуми посвятила свою жизнь опере, и ничто не доставляло ей большего наслаждения, чем оперное искусство. Поэтому в память о Карлотте прозвучит молитва из «Тоски» – «Vissi d’arte, vissi d’amore».

Из динамиков вырвался бархатистый голос – он взмыл ввысь, лаская каменные своды. «Я жила искусством, жила любовью; я никогда никому не причиняла зла», – напевно шептала певица. То ли исповедь, то ли мольба – пронзительно-острое ощущение присутствия страдающей женщины, ее долгое дыхание, голос, который, порой захлебываясь от эмоций, проникал в душу слушателя и в смятении вопрошал: «Так почему? Почему, боже мой? За что мне это?» Какой смысл в искусстве, если мы по-прежнему страдаем от жестокости мира?

Это было не просто пение, но полет души, в которой соединились все человеческие устремления, – души, принесенной в жертву во имя красоты и никак за это не вознагражденной. Дыхание вырывалось из земных глубин и возвращалось туда. Пьянящий голос не был безупречно послушным: даже когда певице удавалось его обуздать, в этих звуках прорывался крик. Крик укрощенной боли.

Пронизанные его мощью и отчаянием, Энцо и его дед прослезились.

Дед наклонился к внуку:

– Мальчик мой, неужели тебе в конце концов удалось раздобыть ее записи?

Энцо поджал губы и скорчил гримасу. Люди в темных костюмах подняли гроб. Тело Карлотты Берлуми медленно покидало часовню под звуки «Vissi d’arte» в исполнении Марии Каллас; по лицам священника, мальчиков-хористов и даже привычных к подобным церемониям гробовщиков текли слезы.