Соотношение сил

Маше захотелось помочь ему справиться с этим несчастным узелком. Конечно, руки у него тряслись с перепоя. Этот тенор тоже человек, работа тяжелая, как же не пить?

В папке лежало ее личное дело. Она заерзала на стуле от любопытства. Понимала, что это глупо, заглядывать в папку вряд ли стоит, а все равно очень хотелось, хоть краешком глаза. Слова «не сигнализируете, ни одного сигнала» все не доходили до ее сознания, между тем кадровик повторил их уже несколько раз. Маша почувствовала легкий спазм в желудке и услышала собственный спокойный голос:

– Поводов не было. Ведь нельзя же просто так, для галочки.

Кадровик вдруг оставил узелок, резко подался вперед, перегнулся через стол и прогудел неожиданным басом:

– Не было, говоришь? Для галочки, говоришь? С гражданином Суздальцевым какие у тебя отношения?

На Машу повеяло смесью похмелья и одеколона «Шипр». Она невольно отпрянула, вжалась в спинку стула. Спазм в желудке стал таким сильным, что не давал сказать ни слова. В голове неслось: «Письмо… Агриппина… я никому… только Илье…»

– Молчишь? – спросил кадровик прежним тенором, тягуче, жалобно, почти со слезой. – Молчишь, – повторил он утвердительно, словно отвечая самому себе.

– Он был моим партнером, – тихо произнесла Маша, сморщилась от боли, прижала ладони к животу.

– Был партнером. Знаю. Так что же ты не сигнализировала?

– О чем?

Кадровик опять занялся узелком. Руки его тряслись еще сильней. Маша не сомневалась, как только он развяжет эти несчастные ленточки, сразу извлечет из папки то самое письмо.

Острая боль в желудке не отпускала, между лопатками щекотно побежала струйка ледяного пота. В висках стучало: «Агриппина никому не могла показать письмо, порвала, сожгла, никто не слышал нашего разговора, не видел, как я читала, никто не знает… никто, кроме Ильи…»

Кадровик откинулся назад, локтем отодвинул папку, так и не развязав узелка, устало вздохнул и произнес все тем же монотонным тенором:

– О вражеских высказываниях ты обязана была сигнализировать.

– Он не высказывался. – Маша облизнула пересохшие губы. – Он никогда вражески не высказывался. Мы танцевали…

– Все вы тут танцуете и поете. – Кадровик оскалился.

Зубы у него были стальные. Маше хотелось пить. На столе стоял графин с водой, рядом стакан. Но попросить она не решалась. В кино, когда разоблачали врага, он обязательно пил воду, тем самым выдавая себя. Жажда – верный признак скрытого волнения и нечистой совести.

– Он служит в армии, – она сглотнула, глядя на графин. – Разве могут врага взять в нашу Красную армию? Оружие разве могут доверить врагу?

Продолжая скалиться, кадровик схватил графин, налил себе воды, выпил и заговорил опять басом:

– А вот если бы ты, Крылова, вовремя сигнализировала, ему бы, суке, оружие не доверили. Нельзя терять бдительность, Крылова, нельзя! Враг умело маскируется, змеей проползает. Выродок, сволочь…

Чем крепче кадровик матерился, тем яснее понимала Маша, что дело вовсе не в письме, и чувствовала только одно: боль стихла. Можно отдохнуть от боли, нет на свете ничего приятней. Поток брани, переливающийся от баса к тенору и обратно, напоминал ей звуки далекого ручья. Немного отдохнув, она подумала: «Что же мог натворить Май, в госпитале, обмороженный, с культей вместо ноги?» И тут же услышала:

– Он стрелял в товарища Сталина.

Вот тут Маша испугалась по-настоящему. «Господи, а ведь кадровик давно спятил, он просто сумасшедший! Как же я сразу не догадалась?»

Она осторожно, незаметно сдвинулась на краешек стула, взглянула на дверь. Конечно, дверь не заперта, хватит пары секунд, чтобы выскочить в коридор. Рядом канцелярия, там много народу, можно позвать на помощь…

Кадровик вытер платком мокрое лицо, щелкнул кнопкой серебряного портсигара, зажал папиросу в зубах, подтолкнул портсигар через стол Маше и сказал спокойным, будничным голосом:

– Угощайся, Крылова.

Маша курила раза три в жизни, но папиросу взяла. Сумасшедших нельзя раздражать. Вон там у него ножницы торчат из стакана рядом с карандашами, и пистолет наверняка имеется. Кадровик тряхнул коробком, зажег спичку. От первой затяжки слегка закружилась голова. Она попробовала больше не затягиваться, просто набирала дым в рот и выдувала.

– Расстрелял в упор, мразь, – чуть слышно бормотал кадровик, – всю обойму всадил. Они тоже хороши, просрали… Военкомат, мать твою… А я-то, я-то при чем? Ко мне какие претензии? Я вообще ни носом, ни рылом, он у меня с октября не числится. Вот так всегда, лишь бы на кого перевалить.

«Бредит, – констатировала Маша, – может начать буйствовать в любую минуту, надо смываться, пока не поздно».

Кадровик, казалось, забыл о Маше, курил, бормотал себе под нос. Она потянулась к пепельнице, загасила папиросу. Он взглянул на нее сквозь дым и произнес строгим командным тоном:

– ГРОБ и ПВХО до конца месяца сдайте, чтобы никаких хвостов, товарищ Крылова. И по общественной линии подтянитесь. Можете идти, товарищ Крылова.

Ночью, в постели, Маша пересказала на ухо мужу разговор с кадровиком.

– Слава богу, ты не успела съездить в Ленинград, вот тогда было бы все куда серьезней, – прошептал Илья.