Соотношение сил

Наконец он нашел идеальную точку, распрямился, поднял камеру. Металл приятно холодил разгоряченный лоб. Привычный нежный стрекот «Аймо» успокаивал. Объектив медленно скользил по обгоревшему, еще дымящемуся танку со звездами. Танкист не успел вылезти из люка, тело свесилось, застывшие пальцы намертво сжали пистолет. На черном от пороха снегу трупы вповалку, молодое лицо красноармейца, упавшего навзничь. Руки раскинуты, светлые глаза смотрят в небо. Сломанная ось телеги, покосившееся колесо. Ухмылка Сталина на портрете.

Рядом что-то хлопнуло, свистнуло. Осю качнуло, будто ударили невидимым кулаком в грудь. Удар был безболезненный, но такой сильный, что Ося упал и выронил камеру. Глаза запорошило, он хотел стряхнуть снег с лица, найти «Аймо», еще мгновение слышал, как она стрекочет где-то совсем рядом, а потом стало темно и тихо.

* * *

Во дворе, у качелей полька чистила снегом ковер.

– Добрый день, фрау Брахт. – Она сдула упавшую на лицо светлую прядь и приветливо улыбнулась.

– Здравствуйте, пани. Как ваша рука?

– Спасибо, почти зажила.

Эмма кивнула, прошла в дом, разделась, отнесла покупки на кухню и поднялась к Вернеру. Он, как обычно, стоял у большого лабораторного стола. Никаких вспышек не было. Подойдя ближе, Эмма увидела вместо прибора аккуратно разложенные детали.

– Привет. – Она поцеловала его в колючую щеку. – Что вы придумали на этот раз?

– Ничего особенного. – Вернер зевнул. – Мелкий ремонт и профилактика. Стекло треснуло, лампа перегорела.

– Помочь?

– Спасибо, дорогуша, там листки со свежими расчетами, будь добра, проверь, я мог ошибиться, корпел над ними до трех ночи.

Эмма села за маленький письменный стол у окна. Глаза привычно заскользили по формулам. Минут через десять она не глядя потянулась за карандашом. Стаканчик опрокинулся. Оторвавшись от вычислений, она стала собирать карандаши и заметила в медном лотке для бумаг несколько надорванных почтовых конвертов. Обратные адреса – Копенгаген, институт Бора; Стокгольм…

«Не удивлюсь, если внизу окажется письмо из Москвы, от Мазура, – усмехнулась про себя Эмма и вдруг зажала рот ладонью.

Письмо из Стокгольма было от профессора Мейтнер. Из разорванного края конверта торчал бумажный уголок. Судя по дате на штемпеле, оно пришло два дня назад.

Эмма вспомнила, как однажды, в сентябре тридцать седьмого, они с Германом застали Мейтнер в этом доме. Вечером гуляли в парке неподалеку, попали под дождь, зашли без предупреждения. В принципе, ничего особенного, но получилось неловко. Общий разговор не клеился, они поспешили уйти. По дороге, на вопрос: «Почему ты такой мрачный?» – Герман ответил, что ему неприятно видеть в доме отца эту женщину. Эмма не стала спрашивать почему, а про себя заметила: «Лояльность – вещь хорошая, но не до такой же степени! Многие продолжают общаться с Мейтнер, и ничего. Конечно, после нападок «Черного корпуса» принимать у себя дома еврейку неосмотрительно».

Она попыталась снять напряжение шуткой: «Не волнуйся, они староваты для нарушения закона о расовой чистоте»[7]. И услышала: «Прекрати! Не самый удачный повод для твоих дурацких острот!»

Чем закончился разговор, Эмма не помнила. Больше к этой теме не возвращались. И вот теперь, заметив письма, подумала: «А что, если у них был роман и Герман узнал?»

Считалось, что Лиза Мейтнер всю жизнь безответно и преданно любит Отто Гана, другие мужчины для нее не существуют. Пока они работали вместе, Ган успел жениться, а Лиза так и не вышла замуж. Ган постоянно, как-то слишком уж настойчиво подчеркивал, что у них с Мейтнер исключительно товарищеские отношения. Сама Мейтнер ничего не подчеркивала, да, собственно, с ней невозможно было говорить о чем-то, кроме физики. А ведь она оставалась привлекательной женщиной, даже когда ей перевалило за пятьдесят. Всегда одна, только физика, никакой личной жизни. И Вернер после смерти Марты был один.

– Дорогуша, как у тебя дела? Много ошибок поймала?

Голос Вернера прозвучал прямо у нее за спиной. Старик подошел бесшумно в своих мягких войлочных сапогах.

– Так быстро невозможно. – Эмма облизнула пересохшие губы. – К тому же я не нашла, где вы записывали показания.

– Да вот они, прямо перед тобой. – Он ткнул пальцем в угол стола.

Рядом с пустой чернильницей валялась мятая промокашка. Кривые колонки цифр были написаны простым карандашом, кое-как. В нескольких местах грифель порвал мягкую бумагу.

– Вернер, ну куда это годится? – Эмма вздохнула. – Надо все переписать аккуратно, так невозможно работать.

– Да, да, ты права, я хотел сегодня утром, но эта чертова лампа. – Он опять зевнул. – Подозреваю, что гальванометр барахлит.

– Конечно, когда работаешь на таком старье, все барахлит. В институте у вас были отличная лаборатория, новейшее оборудование, ассистенты, лаборанты, техники.

– Дорогуша, – Вернер подмигнул, – ты всерьез думаешь, что результаты в науке зависят от качества приборов и количества подручных лоботрясов?

Эмма пожала плечами.