Сонник Инверсанта

— Давай! — велел Димка, и я послушно втянул в себя едкую горечь. От отвращения меня чуть было не вырвало. Придя в себя, я тут же врезал Павловскому по уху, после чего мы свирепо подрались. Самое удивительное, что случившееся подействовало на нас самым благотворным образом. Ни он, ни я с тех пор так и не закурили. Видимо, у Хэмингуэя с Мураками в детстве подобных событий не случалось. Они честно докуривали подносимые чинарики и терпеливо допивали протянутое виски. В результате написали то, что написали. Их жизнь состояла на треть из табачно-алкогольного суррогата, и тот же суррогат они дисциплинированно пихали в свои никотиновые романы. Я же при чтении таких книг всякий раз вспоминал тот давний вконец провонявший туалет и ощущал подступающую к горлу тошноту. Виски и пиво, которые без конца цедили герои означенных авторов только усугубляли ситуацию. Мне действительно было скучно, как, верно, было скучно и всем описываемым героям. Другое дело, что спасались мы от скуки по-разному. Они травили себя табаком и алкоголем, я же спасался делом. И господина Шопенгауэра, именовавшего сигареты суррогатом мыслей, я очень и очень понимал. Впрочем, от моего понимания мало что менялось. Испанцы в Европу завезли сифилис, Петр Первый в Россию завез табак. По истечению времени можно было смело признать, что вкупе с алкоголем они поставили Россию на четвереньки. К слову замечу, что подниматься с четверенек значительно труднее, чем с коленей…

Я перелистнул страницу, искоса взглянул на Ангелину. Она лежала на животе, медлительно покачивая согнутыми ногами, и тоже читала. Дипломат мой был распахнут, рукописи в беспорядке покрывали ковер. Как и было уговорено, я приоткрыл ей часть своей жизни. Наверное, не самую лучшую, потому что с писательством у меня действительно не клеилось, но Аня просила хоть что-нибудь, и я откликнулся.

Вещь, которую она читала, никак нельзя было отнести к беллетристике. Как я не бился и не потел, дело с живым повествованием у меня продвигалось туго. Я облекал хмурую правду в самые бутафорские костюмы, но портной, увы, из меня выходил никудышный. Даже, если описывалось невыдуманное, получалось казенно и сухо, страшные страницы навевали скуку, а смешным просто не хотелось верить…

Помню, однажды на моих глазах произошел смешной случай. Гуляли по перрону пассажиры, ожидался поезд. Кто-то жевал бутерброды и глотал перегревшуюся на солнце газировку, другие откровенно дремали или шуршали газетами. И вот в это сонное царство ворвалась сухонькая старушка, жутким своим воем тотчас обратив на себя внимание всех окружающих. Как выяснилось, древняя бабуля посетила будочку деревенского клозета и по оплошности обронила в очко кошелек. Горе ее было столь велико, что двое скучающих электромехаников решились на героизм. Вооружившись железнодорожным фонарем и палкой с загнутым гвоздиком, они добросовестно принялись вылавливать утопленное. Русский человек силен азартом. Когда в яму упал фонарь, один из них подпоясался веревкой и попросил народ подсобить.

Под причитания старушки за веревку мужественно взялись сразу пять или шесть человек. Держали, надо признать, крепко. Не учли одного — ветхости веревки. В итоге что-то там перетерлось и лопнуло. С громким хлюпом мужичок скрылся из виду, толпа в ужасе отшатнулась. Разумеется, герой не утонул, однако на свет божий вылез в таком неприглядном виде, что сердобольный народ предпочел отвернуться. Тем не менее, фонарь с кошельком у зловонной стихии мужественный механик отвоевал. Пока коллега окатывал его из шланга, восторженная старушка, порывшись в кошельке, извлекла на свет металлический рубль. Надо полагать, это была награда. Увы, в данном случае своего героя она не нашла. Крутившийся под струей мужичок, узрев рубль, вырвал у бабули кошелек и остервенело заглянул внутрь. Далее последовала немая сцена по Гоголю. Механик распахнул рот, желая высказаться, но так и не сумел проронить ни слова. В кошельке, из-за которого произошел весь сыр-бор, покоилось три рубля с копейками — сумма, на которую по тем временам нельзя было купить и чекушку. Зато среди ожидающих поезда пассажиров началась форменная истерика. Мой друг, помнится, так хохотал, что чуть не угодил под прибывшую электричку. Да и у меня всерьез прихватило живот. От смеха и икоты. Я хохотал и думал: вот благодатная тема! Сама собой угодила в руки. И тогда же в электричке что-то такое принялся черкать в блокнот. После продолжил писать дома — и лишь через неделю-другую понял, что смешная история превратилась в нечто унылое, повествующее о непредсказуемости человеческой психики, о жадности вообще и скупости в частности. Словом, получилось скорее грустно, чем смешно. Черт его знает почему…

Я снова покосился на Ангелину Михайловну. Она читала, подперев щеку ладонью. Левая ее грудка была смята рукой, правая соском касалась ковра. Я обратил внимание, что на спине и на ягодицах Ани не проглядывает никаких следов от купальника. Видимо, загорать девочка привыкла вольным стилем.