Соня и Александра

Поначалу он шел прячась, стесняясь этой детской, неприличной для взрослого мужчины слежки, а потом, поняв, что старику нет до него никакого дела, просто пошел следом, не таясь. Ему казалось, что старик ведет туда, где Владимир должен непременно оказаться, где разберется с самим собой. Уже через некоторое время, задыхаясь от жажды, он почувствовал, что не может вернуться, а должен идти за хранителем, чтобы познать истину. Это было смешно, странно, ненормально, он уже дышал старику в спину, но считал, что должен дойти до конца, несмотря на тянущий болью бок и ватные чугунные ноги, как всегда с ним случалось в школе на уроках физкультуры.

Они взобрались на пригорок, на заросшую поляну, где в одиночестве пасся бык, и пошли дальше. Дорога оказалась круче, чем представлялось снизу. Тропинка ползла вверх, полого, на склон, и Владимир, карабкаясь, откашливаясь с хрипами, мечтая о глотке воды и короткой передышке, удивлялся, что старик идет ровно, спокойно, без видимого напряжения, без усилий, как будто дорога была ровная и гладкая. Пару раз Владимир чуть не упал, зацепившись за корни какого-то растения, а мужчина продолжал идти, нимало не заботясь о том, что у него под ногами.

В какой-то момент Владимир почувствовал себя ослом, которого тянут за веревку. Ему было настолько плохо, что даже непонятно, где именно – болело все, ноги, руки, голова, даже иссушенное горло. В темечке звенел колокол. Он уже не мог ни злиться, ни страдать. Никаких чувств, кроме животного желания лечь в тени и не двигаться, не осталось. Когда перед ними возник маленький домик, скрытый бурьяном, позади заросшей поляны, у Владимира не осталось сил даже радоваться. Напротив, он был разочарован, что долгое мучительное путешествие окончилось именно здесь. Старик вошел внутрь, а Владимир, обойдя дом, упал на теплые камни, которыми был выложен крошечный пятачок земли. Там же стояла скамья и ведро с водой. Владимир, отдышавшись, подполз к ведру и приложился к нему, как к святому источнику. Вода показалась сладкой, с ванильным привкусом. И если бы кто-нибудь в тот момент сказал ему, что вода – недостаточно чистая, некипяченая, предназначенная для хозяйственных нужд, он бы решил, что так может рассуждать только сумасшедший.

Напившись, он вылил себе на голову остатки и только после этого смог сесть и оглядеться. С этого места открывался восхитительный, завораживающий вид на море. Дом стоял в опасной близости к склону, нависая над водой, в любой момент готовый рухнуть вниз. Владимир подошел почти к самому краю, забыв, что боится высоты. Не то чтобы боится, но никогда раньше он так не рисковал, наклоняясь вперед, и никогда раньше его не посещало столь острое желание кинуться вниз. Так было только однажды, в студенческие годы, когда он стоял на мосту, свесившись по пояс через ограду. И его манила Москва-река, черная, непривлекательная. С тех пор реки у него вызывали брезгливость – мутная вода, илистое дно, по которому страшно ступать, болотистые заводи, куда любители рыбалки сбрасывают остатки пиршества. А еще оводы, зудящие над ухом, привязчивые и кусающие так, что место укуса раздувалось и болело, как открытая рана.

– Ну, подумаешь, укусила мушка, – успокаивала маленького Володю бабушка.

Она любила водить внука на берег реки, расстилать покрывало и непременно есть. Есть нужно было обязательно – фрукты, бутерброды, вареные яйца. И Володя страдал. Он убегал в реку, холодную, с сильным течением, в которой невозможно было плавать – вода не держала. Он барахтался у берега, захлебываясь от ужаса, окружавшего его со всех сторон. Внизу, под ногами, которые немедленно утопали в противной черной жиже. В самой воде, коричневой и грязной настолько, что не видно было руки, если ее опустить под воду. В оводах, которые облепляли его, безошибочно определяя легкую жертву. И в бабушке, которая ждала его на берегу, выкладывая на хлеб колбасу. Володя не мог сказать, что не может, не хочет есть. И покорно заглатывал бутерброд всухую, потому что от каждого глотка воды его начинало тошнить. И по ночам расчесывал укусы, которые бабушка смазывала маслом чайного дерева (этот запах въедался во все – в подушку, в одеяло, в пижаму…).