Он взял ее руку в свою и улыбнулся беззаботной, кривоватой улыбкой
— Так уж устроена Шейра, — сказал он. — Пойдем.
Путь показался ей куда более коротким, чем прежде, хотя ко времени, когда они спустились в узкую, тенистую долину и Джой впервые увидела Границу, уже садилось солнце. В гаснущем свете Граница выглядела яркой, неуловимой воздушной зыбью, подобьем обманного зеркала, обращающего все, что лежит за ним, в крадущиеся тени и отглаженные ветром снега. Джой сказала:
— Она не там, где была. А что если меня занесет в Нью-Йорк или еще куда?
Ко ободряюще похлопал ее по плечу.
— Ничего такого не будет.
— Ты-то откуда знаешь? Ты же ни разу ее не пересекал, откуда
Джой ощутила вдруг ближайшее подобие самой что ни на есть паники.
Ко остался невозмутимым.
— Граница есть Граница. Где вошла, там и выйдешь, дочурка. Так сказал Лорд Синти.
— А-а, — откликнулась Джой. — Ну если сам
Она намеренно подчеркнула имя черного единорога, но, увидев, как по косматому лицу Ко пронеслось выражение боли, быстро им сокрытое, неловко обняла старика.
— Прости, прости, — забормотала она. — Просто я чувствую себя так… не знаю, плохо, а я этого терпеть не могу.
Космы сатира пахли давней немытостью, пахли непристойно, очаровательно.
— Ну и возвращайся, — сказал он. — Граница никуда не денется, Шейра тоже. Возвращайся, когда захочешь.
— Так она же
Ко, на миг попридержав Джой, торжественно подмигнул ей.
— Я так думаю, дочурка, — заметь, я сказал «думаю», — что тебя Шейра малость подождет. Стало быть, скоро свидимся.
И он указал на дремотную полную луну, только что всплывшую над деревьями.
— А вот
Он еще раз обнял Джой, потом развернул, взял за плечи и легонько подтолкнул к мглистому свечению, отделяющему мир единорогов, сатиров и шестидюймовых драконов от того, к которому принадлежала она. Джой протерла глаза, хотела оглянуться, но не оглянулась, услышала последний, дерзкий, надрывающий душу взлет любимой музыки, примолкшей, когда они с Ко направлялись к Границе, и зашагала вниз по склону в кроссовках, теперь казавшихся ей железными кандалами, устало, но без колебаний побрела прямо в трепещущее сверкание…
…и чуть не врезалась в почтовый ящик на углу Аломар и Валенсия, в двух кварталах от своего дома. Ошеломленная, утратившая представление о направлении, она вцепилась в ящик, тупо озираясь вокруг. Ночь была темна, так же, как когда она бежала по улице за музыкой, и тот же полумесяц — не луна Шейры — низко висел на востоке. Джой несколько раз потрясла головой, трудно сглотнула, подождала — может стошнит, — и спрятала лицо за почтовым ящиком, на случай, если какой-нибудь прохожий видел, как она вылезла прямо из воздуха. И наконец, вздохнула поглубже, выпрямилась, покачиваясь, и направилась к дому.
Никто в доме не проснулся, пока она на цыпочках поднималась к себе по лестнице. Джой, не сняв майки с надписью «Северная выставка», повалилась на кровать и ей тут же стали сниться крохотные дракончики и ромбовидные глаза ручейной
Глава шестая
Единственным, кому она все рассказала, был Джон Папас. День уже клонился к вечеру, Джой возилась с упаковкой новых скрипичных струн, сортируя их, как он ее научил, когда, подняв взгляд, увидела его стоящим, ссутулясь, у окна и глядящим на улицу. «Дурень, — пробормотал он, обращаясь более к себе, чем к ней. — Упустил вещь, Папас, старый ты дурак».
Джой хотела было сказать: «Он вернется», но передумала. Повинуясь внезапному порыву, она отложила струны и подошла к одному из нескольких электронных пианино, которые Джон Папас держал для продажи. «Мистер Папас, послушайте минуту!» — сказала она и начала по памяти медленно наигрывать мелодию, чаще других звучавшую в Закатном Лесу при наступлении ночи.
Джой играла этот медленный, запинающийся мотив, беря левой рукой разрозненные аккорды, — неуверенно, поскольку могла лишь догадываться, какие из гармоний Вудмонта пригодны для передачи напевов и ритмов Шейры. По большей части, она импровизировала, рукам ее трудно было передать музыку, которую помнило сердце.
Слезы взрослых всегда повергали Джой в смущение. Она поторопилась встать и вернуться к работе. Джой Папас заплетающимся языком сказал:
— Оставь струны, оставь. Пора начинать записывать твои вещи, девочка. Не знаю, откуда ты их берешь, но пора начинать их записывать. Сегодня что, пятница? — приходи завтра с утра, ремонтировать мне все равно пока нечего…