Сон разума

Слышались странные звуки, ведь это было скверное местечко: крики, погони, разгульная музыка, драки, безумный хруст. Повсюду стояли клетки — большие вольеры, запыленные сухим пометом.

Харли повис в пустоте, его так и подмывает возобновить старые поиски, снова пуститься в путь. Но не Одиссеем Гомера, что надеется вновь увидеть Итаку, а Улиссом Данте, который стремится к неизвестному, неизмеримому.

— Я хочу быть всем обязанным лишь собственным порывам, невзирая на меланхолию (реальность, чье название больше не в ходу), которая терзает меня и вертится волчком в голове. Необходимо сбросить это оцепенение, что парадоксально сопровождается лихорадкой. Да, лихорадка и оцепенение. Нужно лишь уловить глубинную непрерывность жизни, всякой жизни. Что же до остального, не знаю, возможно, мне просто…

Сразу по пробуждении его осаждает горе, так и не сжигая до конца. Существует каталепсия сладострастия, но есть и каталепсия боли. Жан-Мари в ускоренной съемке, плохо выбритый, почти оборванный, машинально пересекает голые пыльные комнаты, еще раз выходит из лабиринта, чтобы позвонить и даже, если надо, дойти до отеля «Ленокс».

Харли хотелось бы смягчить свои неприятные слова, но он слышит, как говорит отвратительно каркающим голосом еще худшие вещи.

Жан-Мари навеки понял, кто он. Он — тот, кого отвергают. Камень. Протухшая стоячая вода. Несовершенное пламя, которое больше никто не желает поддерживать. Одиночество. Он садится по-турецки, прислонившись к вольере, вытирает глаза и начинает прощальное письмо.

В это время Харли ужинает один в ресторане. Он ест чувственно и много. К сыру заказывает вторую бутылку вина. В мыслях проносятся обрывки поэмы, то складываясь, то расстраиваясь — хрупкие облачка. Часы бьют восемь — банальное время ужина, отрезок повседневной жизни, застывший в веренице столетий, мертвый коричневый час, вещество веков, песок клепсидры, безымянный порошок.

Харли пойдет смотреть фильм. Аптечный свет — полынно-зеленый. Дежурная аптекарша близорука и добродушна.

— Я не должна отпускать вам его без рецепта, но раз вы так упрашиваете…

У него в чемодане уже лежит один тюбик. Два уж точно подействуют. А то в первый раз — ему было пятнадцать — вышла осечка. Теперь-то он знает, что сначала нужно по есть овсяной каши, чтобы желудок не вывернуло от такой дозы. Одна из самых полезных вещей на свете. Он опускает письмо в почтовый ящик, как всегда отправлял свои послания, но больше не видит этого жестокого ящика и воспринимает мир лишь как эстамп с неистовыми брызгами теней и посеребренными полями.

Он предпочел бы иной финал — уплыть по течению.

Харли тоже часто думал о воде, уносящей его. Отдаться на волю волн…

— Но только в кристально-чистой воде, отплыв от прекрасного пляжа…

Его последняя поэма будет называться «The Third River»,[14] но он еще не знает об этом. Все будет совсем не так, как он мог бы себе представить.

Жан-Мари бездумно читает магическую формулу, что проступает с обратной стороны, будто фокусник показывает спрятанный шарик: CO(NH-CO)₂CH₂.

Он делает все, что нужно, а затем поплотнее закутывается в одеяло и осторожно опускает голову на подушку. Его обволакивает великий покой, которого он же не лишится никогда. Как только совершишь такой поступок, все остальное — проще простого. Здесь нет ни позы, ни литературности. Жан-

Мари закрыл глаза, но в любом случае зрачок вскоре перестанет реагировать на внешний свет. Внутренний тоже вскоре померкнет. Лежа неподвижно, Жан-Мари не ощущает дряблости мышц. Пульс медленный, дыхание ровное, артериальное давление низкое. Вот он и в темноте. Это займет лишь пять часов двадцать три минуты — ни страха, ни борьбы. Гораздо быстрее и четче, нежели палочка Коха.

Вольеры заполняются сернистыми ангелами.

— Неужели нельзя проветрить? Здесь воняет гнилой розой…

Перебои с электричеством. В комнате куча народу, и даже сын консьержки — в девять лет он уже умеет становиться на колени — тычет пальцем в покойника. Зажгите свечи! На всякий случай всегда есть свечи. Горящая спичка выхватывает из темноты белый батистовый домашний халат, домашние платья из желтой парчи, купальные плащи с капюшонами на двух соседях, которые, стоя слева, обсуждают случившееся. Зажгите! Зажгите! Слишком поздно… Что не сказал тебе самого важного и уже слишком поздно. Вместе с мертвецом в комнате двадцать семь человек. Дышать нечем. Нет-нет, не трогайте! Но телефона-то нет. А как его, в сущности, звали? Полиция — шутишь? В правой части сцены — Антонио, врач с седеющей бородой, умудренный жизненным опытом. Свидетельство о смерти. Ничем нельзя было помочь. Отнесите его в другую комнату.