Сон после полуночи (Клавдий)

— Латинам — гражданское право! — добавил Гарпократ.

— Годится! — одобрил Нарцисс и, подумав, продиктовал: — А также предоставить гражданское право всякому латину, который построит морской корабль, способный вместить не менее пяти тысяч модиев зерна…

— Десяти тысяч! — поспешно поправил Паллант и, встретив недоверчивый взгляд Нарцисса, пояснил: — За такое право эти люди пойдут на любой риск и не то, что за две — за неделю завалят Рим хлебом!

Нарцисс с трудом дождался, когда раб допишет последнее слово и, приложив к пергаменту свой перстень с изображением Клавдия, помахал готовым эдиктом перед лицами друзей и Агриппины:

— Вот наша вольная, по крайней мере, до тех пор, пока цезарь не допишет историю Карфагена!

— А при чем тут мы? — нахмурилась жена императора.

— А разве мы одни составляли за него эдикты? — вопросом на вопрос ответил Нарцисс. — И мы одни превратили в твое золото доходы с провинций, на которые можно было бы накормить римлян на пять лет вперед?

Агриппина жестом приказала скрибе удалиться и обеспокоено взглянула на своего давнего врага:

— Не время разводить ненужные споры, Нарцисс! Неужели ты думаешь, что мой муж действительно выполнит свое обещание?

— Думаю? — удивился Нарцисс. — Да это было написано на его лице! И не только проверит эдикты, но и напишет новое завещание, лишив этим права наследства Нерона.

— Думаю, что это он сделает в первую очередь! — подал голос Паллант.

— Положим, такое завещание всегда можно признать недействительным! — возразил Сенека. — Когда Клавдий умрет, а в его годы и при таком слабом здоровье, увы, это случается так часто, я готов написать такую сатиру, что каждый усомнится в его умственных способностях!

— А его ученые труды? — резонно напомнил Нарцисс. — Вряд ли кто поверит, читая даже гениальную сатиру, что она — о человеке, который написал более ста книг!

— И весьма ученых и полезных потомкам! — подтвердил Полибий. — Один его труд о происхождении этрусков…

— Остановитесь! Я не могу спокойно слушать об этом чудачестве моего мужа! — гневно сказала Агриппина. — Не хватало еще, чтобы потомки говорили, что отец моего сына, пусть хоть и родной занимался делом, недостойным римского гражданина! Так что успокойся, Нарцисс, мы сделаем так, что люди поверят сатире Сенеки. Мы предадим труды Клавдия забвению! — объяснила она и, несмотря на возражения Полибия, добавила: — Вечному забвению! И те, что хранятся во дворце, и те, что развезены по библиотекам всего мира. Мы уничтожим их так, что никто, никогда не вспомнит об их существовании!

— Чего не излечивают лекарства, излечивает железо, чего не излечивает железо, излечивает огонь! — чуть слышно прошептал на латыни Паллант.

— Тогда нам остается только одно: ждать, когда Клавдий закончит свой труд, и тогда… — подытожил Нарцисс и выжидательно взглянул на Агриппину.

Та выдержала его взгляд и перевела глаза на лекаря.

Ксенофонт вздохнул и чуть приметно кивнул.

Судьба Клавдия была решена, хотя прямо об этом не было сказано ни единого слова.

Чрезвычайно довольные этим, повеселевшие эллины вышли из спальни.

— А потом мы примемся за них! — кивая на закрывшуюся дверь, сказала Сенеке Агриппина и, сузив глаза, добавила: — И первым будет Нарцисс!

Тем временем, Клавдий, удобно разместившись на ложе в своем кабинете диктовал Британнику очередной абзац своего ученого труда. Увидев, что сын устал, он сделал паузу и доверительно заметил:

— Потерпи, сынок, осталось немного. И тогда мы с тобой начнем делать историю уже не на листе пергамента. И никто после этого не посмеет ни в чем упрекнуть меня, клянусь Августом!

Призывая в свидетели своего великого родственника, он кивнул на статую Августа, изваянного в образе Юпитера, и в ужасе отшатнулся. Мраморный Август, такой же холодный и неприступный, как и в жизни, презрительно усмехался над ним, словно в далекие, полузабытые годы.

Наконец догадавшись, что это отблеск огня светильника, рванувшегося от его резкого движения, сыграл с ним такую шутку, Клавдий хотел рассмеяться, но смех застрял у него в горле. Он замер, не осмеливаясь диктовать дальше.

Так он и сидел, не в силах шелохнуться, а Август продолжал смотреть на него, словно Медуза Горгона[37], и Клавдий, казалось уже сам превращался в неуклюжую, жалкую статую, сделанную из непривычного для римских дворцов и храмов живого и теплого мрамора…