Соловьиное эхо

Пересмотревший множество философских и религиозных идей в поисках внечувственного убежища для своего безутешного разума, Отто Мейснер вдруг оказался связанным с двумя существами силой такой любви и тревоги, что все его прежнее стихийное тяготение к солипсизму улетучилось как дым. Теперь уж нельзя было посчитать при необходимости, что мира сего нет, не было и не будет, — такого облегчения не мог себе доставить человек, заполучивший жену из кровавого ребра своего, а от любви к ней ребенка. Да, теперь он стал намного уязвимее, ибо нашлось, образовалось на пульсирующем теле Космоса кровоточащее местечко, нежная язвочка, прикосновение к которой вызывало бы в сердце философа неистовую боль и тревогу. Не смог бы он теперь взирать бесстрастно со стороны, если бы хоть пальцем притронулся обидчик к Ольге, — пожалуй, такому хаму он тотчас бы дал по голове.

Сложное объемное видение захватило тут магистра философии. Сначала он вновь представил перед собою того ягненка — и его тонкое ребячье блеянье вновь пронзило сердце. В глазах агнца содержался вопрос всех вопросов: сын овечий желал хотя бы узнать, зачем хлынет из его тела алая жертвенная кровь и взовьется огромная, как взрыв вселенной, боль в горле, куда проникнет лезвие стального ножа. Затем представилась философу бескрайняя степная равнина, по которой гнали стадо таких же ягнят. Куда, зачем? Возможно, их отобрали для производства мерлушки, подумал магистр. И вот стадо прогнали, степь опустела. Она была тусклого, пыльно-серого цвета, совершенно ровная и плоская, глаз негде задержать. На ум пришло слово безводный, wasserlos. В эти края не проникали ветвистые жилы крови земной — воды, и от соприкосновения солнца с землей рождался один лишь бесплодный жар, порождающий прах и обманные миражи пустыни.

Вся Доброта Человечества расходится во времени на отдельные ручейки, реки и тихие хранилища и питает собою то мгновение соития Человека и Солнца, из которого прорастает творчество. Но у бесконечного бога пространств существуют огромные пустыни, куда не выпадет и капля воды, а у бесконечного бога времени бывали долгие эпохи без всякой гуманности и самотворчества. Вассерлос, безводно, — лишь пыльные смерчи жестокости проносились через пространства земного времени. И Отто Мейснер задыхался даже при мысленном соприкосновении с ураганными порывами варварства хотя бы и одного периода монголо-татарского могущества, от которого отделяли его отнюдь не просторы земли (судьба забросила его в самую глубь воинственной Азии!), а лишь незримая пелена нескольких прошедших столетий. И, обозревая сквозь эту пелену безжизненные окрестные равнины, магистр невольно ожидал появления из их глубин скачущих отрядов татар на косматых лошадях, воинов, вся добродетель которых заключалась в силе удара кривым мечом или в меткости посланной ими стрелы, пробивающей грудь противника. Но вдруг представилась магистру философии вовсе другая фантастическая картина: та же самая степь, вся, до ровного горизонта, покрытая играющими ягнятами. Были то призраки убитых и ободранных на мерлушку ягнят, которые теперь отмучились и обрели в противоположность страданию и смерти вечное блаженство и бессмертие? Или равнина эта, наполненная бесчисленными веселыми барашками, привиделась философу лишь в напоминание того, что всегда существовала — даже во времена татаро-монголов — и всегда будет существовать пора беспечности ягнят, как и пора их заклания? У Отто Мейснера сжалось сердце от беспомощного страха за всех ягнят, скачущих по зеленой земле, и, главное, за те два человеческих существа, с которыми он обрел через свою любовь нерасторжимое единство.