Соловьиная ночь

— У нас так не могут… наши соловьи, то ись… — доносится откуда-то. — Наш соловей хлипкий, он тебе колено сделает и шабаш. В ём силы настоящей нет… А здеся…

— Здесь!.. Здесь… место моленное… Он, брат, тоже это понимает. Столько старцев его слушают — должен он своё усердие показать? Ты как думал — около обители ему благодать. Первым делом — за гнездо он спокоен, потому наших деревенских озорных мальцев нет. Тихо… Ну, он и старается. Что ж, пойдём чаю попить?..

И голоса замирают вдали, — и чутко прислушивается к ним старец Антонин. Дороги они и милы ему в эту ночь, как дорог и мил весь этот мир.

И каждая мелочь кажется ему многозначащей и осмысленной в уединении его кельи…

«Сапоги носят! — думает он. — Чай пьют! Слава Тебе, Господи, слава Тебе!.. В наши-то времена сапогов не было, чаю и не слыхали. Легче народу стало, куда легче… Ежели бы по-прежнему — ой, трудно… С каждым годом преизбыточественнее будет. И мятутся людие, и недовольны человеки, а кабы они назад оглянулись! Поняли бы, сколь их жребий легше… Нет, брат, — вздохнул он, обращаясь в сумрак к неведомому собеседнику. — Ты это напрасно… Мир тоже на месте не стоит, шатко ли, валко ли, а всё движется по путям, указанным ему… Ты думаешь — тяжко тебе, и ропщешь, и в смятении духа укоризненно сердце своё озлобляешь, а того, дурашка, и не видишь, сколь скудно до тебя-то отцы твои жили… От Бога-то сверху виднее. Ему всё как на ладони. Он понимает и не даёт миру слишком уж назад-то поворачивать… Покарает за грехи, а потом и смилуется… Ступайте де, рабы, дорога вам вольная… Эх!.. По нашему бы им, тогда бы расчухали, сколь сладко было… А то сейчас: постигнет тебя беда временная, и чудится она тебе сослепу с гору… И никнет человек, и веры не имеет… А зорче посмотри — всё тебе легче, чем прежде, и перенеси своё бремя — ещё отраднее станет… Ибо бремя моё легко есть!..»

Он стал было на молитву… И воззрился на тёмный лик простой иконы, точно вздрагивавшей в тусклом блеске лампады, но никак не мог сосредоточить мыслей, спутанных соловьиною песней.

«Погодить надо. Пускай уляжется»… — подумал он и опять сел к окну.

Белые фантомы тумана стояли ещё между деревьями. Месяц давно поднялся над липами, струившими свой медовый аромат. Мистические тени безмолвствовавшей ночи недвижно лежали у самой кельи… И вспомнилась ему другая ночь, такая же тихая, сладкая, чарующая… Сколько уж лет тому назад, — пожалуй, шестьдесят будет?.. Все годы у Бога равны, а всё-таки немало их прошло с той поры, как он неуверенно, робко стоял у белых стен обители и ждал утра… «В сапогах народ ходит… Чай пьёт… — опять пронеслось в его голове. — Слава Тебе, Господи, смиловался над человеками… Нет, я тогда босой был… Лапти-то за плечами точно сокровище какое нёс… Вон они соловья слушают, премудрость эту понимать могут. А и в ту ночь тоже соловей пел, только я его не мог вместить в сердце своём, потому оно само у меня в груди точно птица в клетке трепыхалось. Не до соловьёв было. Не понимали мы этого… Да!.. А утром-то, как врата обители растворили, точно зверь травленый боком вошёл я и простому иноку в ноги пал да и замер. Потому у нас одно пристанище было — монастырь. Коли не примет он тебя, загнанного, скудного и истерзанного, быть тебе всю жизнь рабом человеческим, а прикроет тебя чёрною рясою — и превознесён ты, и воскрес рабом Божьим… Да, им легко теперь! Иди куда хочешь…

Хорошо, что на доброго инока попал, сам из крепостных — иго-то моё понятно ему было. Кабы на духовного наткнулся, выгнал бы опять на старое положение… И спрашивал мало…

— Ты, говорит, каких помещиков?

— Свиристеловых, — отвечаю.

— Знаю… Жестоковыйные люди. Ну, да никто как Бог. Работать можешь? Здоров ты?.. — посмотрел, посмотрел на меня да и утешил. — Богу, брат, тоже крепостные нужны, чтобы на храме да на обители его труждались… Ступай пока к богомольцам, а я отцу-игумену поговорю. Может, он и благословит укрыть тебя…